Виноватый

Зубкович тем временем поднялся с колен, на пальчи­ках подошел к кровати и тихонько лег. Кровать скрипну­ла. Он притаился и слушает, не проснется ли Никита. Никита молчит и, тоже притаившись, слушает. Но ему страшно от ночной молитвы Зубковича, он не может уснуть и через несколько минут спрашивает.

— Ты чего это, брат, а?..

Зубкович еще более затаился, помолчал минуту, но ему тоже трудно молчать, и он шепчет.

— Молился я... Глупая наша жизнь, я это тебе только говорю, слышишь, чтоб никому больше. Мы царю должны служить и служим, нас должны за это уважать люди, а нас боятся, нас презирают, нас за собак считают... Я не первый год служу, я много их брата видел. Все они такие квелые на вид, их немного, а мы их боимся... У них разные есть: и жиды, и православные, и католики, и из простого народа, и из господ... Если правда у нас, чего ж мы боим­ся. Если враги они, так чего мы от них прячемся? А? Я, брат, над этим думал...

Зубкович на руках поднялся на кровати, вытянулся в сторону Никиты и шепчет. У Никиты появляется желание признаться, что и его посещали такие мысли, но он вспо­минает незнакомку и вместо этого ни с того ни с сего спрашивает:

— Чего ж ты служишь, если трудно?

— А куда ж мне,— ответил Зубкович,— мне некуда больше, привык я к этому хлебу.

Помолчал немного, ждал, что скажет Никита, и, не дождавшись, опять зашептал.

— Служба у нас собачья... Следим мы, полиция сотнями их арестовывает, и не только в нашем городе, а всю­ду, по всей России, а они все есть и есть... Хотим мы их по одному переловить да в каторгу поссылать, а ничего не выходит, потому что так не надо...— Он зашептал еще тише.— Надо собрать всех,— кто за царя, за веру,— весь народ, и сразу с ними кончить... Крови было бы много, но зато кончили бы мы с ними сразу. А то мы ловим од­ного, а их десять на воле гуляют, и делают свое, и новых готовят...

Он встал на колени на кровати и, вытянув еще боль­ше голову в сторону Никиты, еще тише зашептал:

— Если не сделают так, как я говорю, нам плохо бу­дет. Сегодня мы ловим их, мы их сильнее, а если будет так и до того дойдет, что они верх возьмут, нас ссылать на каторгу будут... Вот... Я с одним купцом говорил, он знает эту механику всю. У них такие есть, что его веша­ют, а он кричит: «Не перевешаете всех, близок и ваш ко­нец». На шее веревка у него, а он рад, будто знает, что его час придет... И придет, если будет так с ними... И страх от всего этого... Видел я, как одного вешали, молодого, как девочка, и тонкий такой... Тоже кричал... Когда вели его, я забежал вперед и в глаза глянул, хотелось мне тогда увидеть, что в глазах человека перед смертью. А в глазах у него было что-то страшное, горящие такие, сверкают... Напугался я... Он часто мне снится: И сегодня снился. Вот я и молюсь.

От шепота и слов Зубковича на Никиту находил страх. Но в его сердце уже было что-то, восстающее против страха, и привлекало повышение в чине, если удастся разоблачить незнакомку с ее злонамеренными планами. А с этим сплеталось представление о далекой, желаемой будущности, которая, перемешавшись со страхом, сладко щекотала нервы. Никита думал уже о том, как он, полу­чив награду и больший чин, купит еще земли или переедет совсем в город и перевезет жену. С этими мыслями Ники­та уснул. А Зубкович еще несколько минут что-то бормо­тал в сторону Никитовой кровати, потом свернулся под одеялом и уснул.

* * *

Двенадцатого декабря Никита получил вознагражде­ние. Его выслугу оплатили хорошо, и он был доволен.

Совсем еще недавно, когда Никита в предпоследний раз зашел к начальнику о докладом, он краснел, путал слова, а начальник стучал кулаком по столу и ругался. После доклада начальник вышел вслед за Никитой в канцеля­рию и, обратившись к начальнику канцелярии, бросил:

— Этому увеличить задания по канцелярии.

А потом... Потом — долгожданное счастье.

Был холодный вечер. Метель засыпала снегом улицы. В снежном вихре не видно фонарей, они едва-едва мига­ют. На улице редко встретишь человека, и каждый торо­пится, идет почти бегом, спрятавшись в теплое пальто. Метель на улицах городских мчится в бешеном танце и мелким густым снегом бьет Никите в лицо, за ворот, про­бирается холодом до самой груди, засыпает тропку под ногами. А в переулке метель еще страшнее. В переулке — ни живой души, снег обсыпал деревья, заборы, частоколы, хаты, и они стоят с белыми пятнами и напоминают Ники­те лес. Если бы не редкий свет, пробивающийся из окон дома сквозь снежную замять на улице, он бы и вовсе чув­ствовал себя, как в лесу, и боялся бы значительно больше. А страшновато Никите потому, что в переулке ветер водит хороводы снежные и, застревая в частоколах и воротах, поет жалобные мелодии. Над городом повисла густая тем­нота и густыми охапками снега опускается на землю.