Виноватый

Назавтра в кабинете начальник угостил Никиту папи­росой и разрешил поехать на две недели на побывку. А двенадцатого декабря он получил вознаграждение и пять новеньких ассигнаций занес в банк.

* * *

Хата у отца Никиты пять на семь аршин. Одно окно в хате в четыре стекла — на двор да еще под полатями в одно стекло окошко — на огород. Четверть хаты занимает печь, столько же полати. В углу стол и широкие дощатые лавки от стены до стены. В хате низко навис потолок на толстых балках. Под лавкой корыто с тестом, чугуны, кад­ка. Под потолком на полке миски, две буханки хлеба. В хате спертый кислый воздух.

Когда Никита вошел в хату и разделся, он долго искал на стенах место, где бы повесить свое пальто. И сразу по­чувствовал, что отвык уже от этой маленькой хаты, что не захочет вернуться сюда уже никогда.

Родители встретили Никиту тепло. Отец три раза с ним поцеловался накрест, а когда Никита намеревался сесть на лавку, мать подошла и фартуком вытерла ее. Ко­гда, поужинав, сидели у стола, отец долго говорил о не­хватках в хозяйстве.

— Пускай она сгорит лучше такая жизнь. Это ведь скоро уже хлеба не будет и, кажется, много сеял... И где оно, правду говоря, вырастет у нас. Людей теперь много развелось, и всем есть надо. Так оно жить, наверное, легче с писарства? А может, и тоже?..

Беседой своей отец хотел кое-что выведать от самого Никиты.

— Ты насовсем в это писарство пошел или как? Если будешь дома жить, так хоть сени какие-нибудь пристроим из досок или другое что... Тесно...

Жена Никиты сидела на конце лавки, а мать стояла у печки. Она внимательно следила за беседой, за словами старика, и, как только он сказал о тесноте, вставила:

— Конечно, тесно... Как соберемся к столу все, повер­нуться негде, спинами друг о дружку тремся.

Эта беседа вызвала у Никиты ощущение громадной разницы между его жизнью за последние месяцы и жизнью родителей. Эта разница во всем: в одежде, в пи­тании. Черное чистое пальто Никиты, висевшее на крюч­ке возле полатей, резко выделялось на фоне серых бревен стены и серой одежды, брошенной на полати, казалось нарочито отталкивалось от них, чтобы не испачкаться. И Никита сам время от времени поглядывал на пальто, и у него появлялось чувство отвращения, он боялся, что со стены, с армяков и кожухов налезут в пальто тараканы и вши.

Отец Никиты хорошо понимал разницу между своей жизнью и жизнью сына и в беседе сам намекал на это.

— Наш волостной писарь,— говорил отец,— вон как живет, как господин: дочерей одел, сына в городе в гим­назии учит, а в губернской канцелярии если его посадить, так и совсем бы не признал. Я недавно адвоката в городе знакомого встретил, как сказал, что ты в губернии в кан­целярии служишь, так он вот как завидовал и хвалил те­бя. Очень, говорит, хорошее твой сын место занял.

Никита понимал отца и отвечал ему, многого не до­говаривая.

— Оно ничего, если удержусь. Буду жить.

А отец советовал:

— Хорошо служи, так почему не удержишься. Лишь бы начальства слушался, удержишься.

Только жена иначе думала о Никитиной службе. Она боялась, что Никита бросит ее, простую бабу, поедет один, и потому вслед за отцом торопливо проговорила:

— Дай боже, чтоб ты не удержался, может, и я по-че­ловечески пожила бы тогда.

— Вот глупая,— ответила на это мать,— если удер­жится, так и тебя возьмет в город и детям хорошо будет, не будут в навозе копаться.

— И ждать не буду,— вставил Никита.— Я ведь и при­ехал за тем, чтобы взять тебя, квартиру уже нашел хоро­шую. Поедем, а летом будем в гости к отцу приезжать.

Жена глянула на Никиту ласково, хотела радостно улыбнуться ему, но от этой радости подкатился к горлу клубок, вспомнила все, что перетерпела, и захотелось за­плакать. Она поднялась с лавки и вышла из хаты.

* * *

В 1915 году старший брат получил от Никиты письмо, в котором после поклонов всей семье брата было написано следующее:

«...И меня мобилизовали. Я скоро поеду на фронт, и Меланья останется одна с детьми. Из В... уже все бегут, боятся немцев, так я прошу тебя, дорогой брат, не откажи, когда приедет к тебе Меланья, дай ей в своей хате уголок, а я уже, как вернусь с войны, если жив буду, отблагода­рю тебя...»

Когда Никита писал это письмо брату, двадцать чет­вертый сибирский полк стоял в двадцати верстах от фрон­та, в оставленной крестьянами деревне. Полк в это время был в резерве.

Днем офицеры выводили солдат на площадь за дерев­ню и учили их маршировать, учили владеть винтовкой. А вечерами солдаты собирали под поветями брошенные дрова, а если их не было, ломали заборы, пилили на дрова жерди, корыта и топили печи, а в посуде, оставленной хо­зяевами, варили накопанный картофель.