Виола

Другое дело, когда мы берём с полки простую, незамысловатую, как девицу, книжонку, в общем говоря, открытую для всех и вся — конечно, не без балагана, не без бульварщины, иначе это не было бы так интересно. Тут уже, надо заметить, совсем иной эффект, как говорится, аж дух захватывает! Эх, эх… а о чём грезите вы?! Дурной тон… дурной, голубчик! Вам любой об этом скажет! Да и вообще в наши дни принято выражаться как можно проще, без всякого, так сказать, тумана. Вам же, наверное, известно высказывание «Бытие определяет сознание»?!

— Благодарю. Было очень интересно… Но я придерживаюсь иного мнения! — сухо ответил студент.

Глава 19. О мастерстве и затворничестве

— Художник не обязан быть мастером. Однако он не может к этому не стремиться. Помнится, и Мандельштам в своё время говорил: «Нам не нужны моцарты, нам нужны сальери…»

— Стало быть, вы стремитесь к мастерству? — перебил профессор студента, а затем едва слышно прошипел: — Дилетант несчастный!

— Вы что-то сказали? — переспросил поэт, погружённый в свои мысли.

— Я сказал, что вы точно Дант печальный!

— Ну да… Впрочем, на успех маэстро я даже не рассчитываю, зная ту достопочтенную публику, о которой вы мне поведали… Иначе говоря, либо ты честно и самозабвенно служишь Искусству, как святыне, либо вовсе убиваешь в себе Художника, поскольку стремишься лишь угодить никчёмным, пустым людям.

— Ну что за вздор!

— Почему вздор?!

— Ну потому, что ваше мастерство никому не нужно. Это раз! Во-вторых, я бы на вашем месте не был столь категоричным в отношении публики. Не гнушайтесь её так, она вам ещё может пригодиться. Да-да, эти, как вы выразились, «пустые людишки» способны вас превознести! Правда, придётся во всём им потакать, подкидывать, так сказать, какие-нибудь объедки, мосолки… Это потакание должно стать для вас чем-то вроде религии, но это не так страшно! Гораздо страшнее остаться непризнанным. Не так ли?!

Какое-то время студент не находил, что ответить, и просто отрешённо смотрел на облетающий сад, пока ироничный профессор курил папиросу, периодически кашляя и хохоча. Очевидно, этот хохот в нём вызывало наивное красноречие юного поэта.

— Мне не смешно, — выдавил наконец Салманский, — когда маляр негодный

Мне пачкает Мадонну Рафаэля,

Мне не смешно, когда фигляр презренный

Пародией бесчестит Алигьери*. —

Настоящий творец… настоящий человек… — продолжил он, — всегда будет выше этого! Ему ни к чему оглядываться на других… История помнит немало великих имен, так или иначе связанных с затворничеством.

Например, художник-символист Гюстав Моро или американская поэтесса Эмили Дикинсон. Для такого человека религия — это Искусство, а Искусство — это особые линзы, в которых нуждаются отнюдь не многие, а что до большинства, то оно, к удивлению этих самых немногих, уверено в своей абсолютной зрячести. Этакая претенциозная посредственность, которая уже свидетельствует о наличии болезни. А со временем они неизбежно начинают страдать либо дальнозоркостью, либо близорукостью.

— Ах, как впечатляет! Прямо-таки вырисовывается «великое искусство». Хотя, по мне, человек на это и вовсе не способен из-за того, что в современном мире есть место одному ширпотребу, завёрнутому в блестящий фантик. А открой его — и там копия без оригинала, этакая людская пустыня!

А на самом деле всё куда проще. Человек просто устал быть человеком, он, как неудачный эксперимент, готов принять любое обличье, лишь бы не то, какое должно быть. Своё ему представляется слишком неинтересным, мещанским. Потому-то он и стремится казаться лучше, чем есть на самом деле, или хуже, что тоже не редкость. Даже такими эстетами, как вы, товарищ Салманский, становятся, как правило, из-за какой-нибудь травли в прошлом.

Это корень так называемого зла, комплекс, если угодно. Впрочем, ваша предельно утончённая натура вряд ли это признает. В связи с этим даже вспоминается один забавный анекдотец. Был, значит, один маленький ишак, и что вы думаете? Мнил, бедолага, что он неотразимый павлин. И так вжился в роль, что даже радужные перья везде повтыкал, особенно на своей любимой заднице. Вот разве не чудак?! Передвигался он с предельной медлительностью, с изяществом, так сказать, дабы произвести эффект на окружающих его обывателей. В каждую лужицу всматривался, словом, не упускал не единой возможности полюбоваться собой любимым.

Правда, его эстетская утопия длилась недолго. Стервятники всё растащили и оставили нашего некогда блистающего ослика с голым задом. Только блистал ли он на самом деле?.. Не обман ли это?! Чёрт, а к чему я, собственно, всё это говорю? К тому, чтобы вы, такой хороший, о себе много не думали!

— Разве я о себе много думаю?..

— Более чем…

— А поподробнее?

— Ну вы же мните себя рафинированным эстетом и всё такое!

— Ну и что?!

— А то, что вы пусты, даже несмотря на ваш изящный вкус. Если хотите знать, я считаю это настоящим словоблудием… Так или иначе, ничего своего, только чужое!