Наконец я встала и отправилась в ванную. Дверь в спальню Эстер и Розалинды была открыта; Розалин-да сидела у зеркала и наносила румяна. Лиф ее розового платья плотно облегал фигуру и широкой юбкой распускался на талии; волосы были тщательно завиты, губы – цвета бургундского вина, икры изящно приподняты над черным каблуком. Она была полна жизни, и я не могла представить, что с ней может случиться что-то плохое.
– Тяжелая выдалась ночка? – спросила она, а я в ответ пожала плечами.
– Мне кто-нибудь поможет? – раздался откуда-то крик Зили, и Розалинда встала и пошла к ней, на ходу похлопав меня по плечу. Я зашла в ее спальню. Окно, которое тогда разбила Эстер, давно заменили; нагнувшись, я увидела под ним засохшую кровь – черную, как плесень. Несмотря на то что горничные тщательно отмыли весь пол, кровь была в каждой щелочке.
– Тебе пора одеваться, – тихо сказала Розалинда. Я не слышала, как она вернулась, поэтому тут же покраснела – маленькая девочка, которую застали за нехорошим.
Я поплелась в ванную, затем вернулась в свою спальню и натянула платье – мягкое и желтое, как цыпленок.
Поскольку для пасхальных корзинок мы уже были слишком взрослыми, на столе нас ждали шоколадные зайчики в разноцветной фольге, кульки с мармеладом и большие пластиковые яйца с безделушками. Все это было живописно разложено в центре стола на искусственной траве; картину, видимо созданную стараниями Доуви и миссис О’Коннор, довершали двойные вазочки с нарциссами.
На завтрак были яйца пашот на тостах и свежий апельсиновый сок. Белинда не появилась, и я вздохнула с облегчением. После позднего завтрака отец повел всю семью в церковь; мы с сестрами, надев шляпки и перчатки, чинно шествовали по улице, любуясь своим отражением в окнах машин.
Во время пасхальной службы, сняв перчатки, я кусала ногти, пока вокруг распевали все эти невыносимые гимны и псалмы о жизни и смерти. Мне не терпелось оттуда сбежать. Шепнув Розалинде, что мне нужно в туалет, я выскользнула из церкви. Во дворе стояли мужчины, улизнувшие со службы под предлогом перекура. Через дорогу был офис доктора Грина, где я, без сомнения, оказалась бы, случись мне встать на пути предстоящей свадьбы.
Я ощутила приступ злости: зачем Белинда так со мной поступает?
Я обошла церковь и оказалась во дворе, густо засаженном высоким кустарником, в центре которого стояла вишня в цвету – каменные плиты были усыпаны ее розоватыми лепестками. При виде вишни я вспомнила о Веронике и подумала о том, буду ли я теперь всю жизнь, как собака Павлова, реагировать на цветущую вишню именно так: томлением и алеющими от стыда щеками. Впрочем, тот день, казалось мне, был из какой-то прошлой жизни, когда меня беспокоило лишь одно: мое неуместное вожделение. Почему Белинда не могла оставить меня в покое? Дать мне побыть маленькой девочкой с обычными для моего возраста переживаниями… Нет, ей нужно было вывернуть мою жизнь наизнанку, поместить меня в роман Нэнси Дрю, написанный Мэри Шелли.
Через боковую дверь я вошла в каменный вестибюль, где когда-то стоял гроб Эстер. Сейчас здесь был только стол с библиями и псалтырями, а у стены стояли складные стулья. Раскрыв один, я присела. Меня била дрожь от живых воспоминаний об этом месте и царившего здесь холода, от которого не спасал жакет. В этой комнате прощались не только с Эстер – за последние сто лет или даже больше через нее прошли все умершие жители Беллфлауэр-виллидж. Это была комната призраков, и при мысли об этом я задрожала еще сильнее.