Внезапно песню подхватил чей-то властный, осиплый голос, похожий на замороженные иголки, поданные в соусе из дребезжания прямиком в барабанные перепонки. Это с острова пела Болль — бескомпромиссно и несгибаемо, словно она вот-вот должна была стать тем самым гвоздем[101]
. Меня тут же переполнила странная гордость за свою пугающую землячку.Между тем Фуз перешел на строевой шаг, а Лесли стал отмечать паузы в куплетах одиночными выстрелами из своих пистолетов-пулеметов. Спустя мгновение они тоже запели — невпопад бася и повизгивая. Помимо этого, в песню вплелись голоса Бальтасара и Коулмана.
Не пела только Козетта. Забежав на несколько шагов вперед, она включила диктофон и на ходу принялась влюбленно фотографировать нас. Было видно, что ей нравятся и песня, и наш решительный настрой. Продолжая грациозно идти задом, она не заметила дыру, куда сперва соскользнула ее ножка, а затем и она сама — с визгом и неуклюжим взмахом фотоаппарата.
Подавившись последним куплетом, я сейчас же бросился ей на помощь.
— Кози?..
Я обнаружил ее на расстоянии где-то двух метров от поверхности. Она в крайне неудобном положении упиралась в стенки «ноздри», словно пресловутая корова из одной небезызвестной киноленты[102]
. При этом она по-черепашьи неторопливо соскальзывала — к маленькому овалу света, обозначавшему выход в бездну под мостом…— Алекс, это ты только что капнул на меня слюной?.. — Козетта растерянно подняла на меня свои радужно-зеленые глаза. — Если… если меня сейчас смоет… напиши на моей могилке, что я была для тебя лучшим лакомством!.. — с дрожью в голосе попросила она. — И обязательно навещай меня по вторникам с крокусами! Даже если могилка пустая — всё равно!.. А ведь я… я так и не дала узнать себя с лучшей стороны!.. Я…
— Слишком много болтовни для последних слов — на надгробии места не хватит! — отрезал я, торопливо снимая автомат. — Так что экономь место — помолчи!
Я без раздумий полез к Козетте, уперевшись перед этим спиной и ногами в противоположные стенки дыры. Было скользко и слегка противно. Несмотря на возникшее в конечностях одеревенение, я стал упрямо спускаться к Козетте.
— Алексей Ржаной! Как специальный агент, наработавший на тренажере для скалолазания два часа, я иду следом! — громогласно проорал над моей головой Фуз. — Я умею цепляться, подтягиваться и с умным видом смотреть с обрыва! Я нужен вам там!
—
Вспотевшего от волнения Фуза беспардонно оттеснил Прискок.
— Ржаной Алекс! Есть идея, требующая от тебя и Бастьен выдержки и хладнокровия! — сосредоточенно сообщил Лесли.
— Багет мне в зад! Да я сейчас само хладнокровие! Само-о-о хладнокровие! — раздраженно рявкнула Козетта, соскользнув еще на полметра вниз. — Быстрее, балбесы!
— Тапиока! Давай сюда свою крокодилью шкуру! — быстро скомандовал Лесли. — Я про плащ! Сделаем узелковый канат из твоего и моего! — Затем он крикнул: — Ржаной Алекс! Бастьен! Зафиксируйтесь и напрягитесь, словно при кашле во время расстройства кишечника!
— Нек… некогда!.. — с трудом отозвался я. Оказавшись прямо над Козеттой, я как можно спокойнее сказал: — Кози, всё будет хорошо. Просто дай мне руку…
— Я же упаду тогда — и меня у тебя не станет!.. — жалко возразила Козетта, крупно дрожа от напряжения. — А я… я так хочу у тебя бы-ы-ыть!..
— Тогда
—
Уперевшись в стенки что было сил, я цепко схватил взвизгнувшую Козетту за запястье, выдернул ее на себя, а затем с силой подтолкнул вверх. К счастью, Козетту тут же за руку поймал свесившийся Фуз. Я с облегчением выдохнул и удивленно обнаружил на себе кепку нашей шахматной проныры.
Достав дрожавшую Козетту, Фуз свесился еще раз и протянул свою лапищу:
— Алексей Ржаной! А теперь потрясающий рывок по вертикали!
— И как я, по-твоему, его сделаю?! Ягодицами от стенки оттолкнусь, что ли?! — зло воскликнул я, продолжая понемногу сползать. — И я… я уже… фу-ух… почти окоченел от напряжения!
—
— Канат-канат-канат! — И Лесли через Фуза бросил мне связанные плащи.
Я вытянул руку, чтобы схватиться за импровизированную веревку, пропахшую потом Лесли и туалетной водой Фуза, но тут с трепетом увидел, как она стремительно отдаляется от меня, равно как и испуганные лица моих соратников.
Озарение было донельзя примитивным: я — сорвался.