Византийская астрология. Наука между православием и магией

Можно отметить здесь некоторую эволюцию в плане усиления роли логики и риторики, но следует подчеркнуть то постоянство, с которым аристотелевская философия, включая физику, занимает последнее место — в принципе, самое почетное в курсе наук. Значение этой классификации становится ясным, если сравнить ее с интеллектуальным путем Пселла в XI в., который свелся к следующему: риторика — физика — основы философии — углубленное изучение Аристотеля и Платона — изучение неоплатоников — полный квадривиум — высшая философия или богословие[680]. Иерархия предметов здесь гораздо осмысленней, так как зависит от интеллектуальной ценности объекта исследования: математика незаменима как переход от материального к интеллектуальному, чего больше нет в аристотелизированной программе XΙΙ в., особенно когда квадривиум потерял свою небесную составляющую — астрономию. После 1250 г. значение, придаваемое Аристотелю, может отражать моду на аристотелизм на Западе, но свидетельства Месарита и Влеммида, похоже, указывают на то, что решающий перелом произошел значительно раньше 1204 г. Казус Месарита позволяет даже поместить этот момент в период до 1180 г. — иными словами, есть основания предполагать, что преподавание физики в конце школьной программы соответствовало официальному аристотелизму эпохи Комнинов, что четко вы-явил Р. Браунинг[681]. Согласно интерпретации Браунинга, Церковь поддерживала философию Стагирита как противоядие

неоплатоническому богословию, процветавшему при Мануиле Комнине[682]. Можно также предположить, что новое положение вещей затронуло и притязания астрологии в той мере, в какой оно было связано с удалением астрономии или перемещением ее в область физики.

Изложенная выше гипотеза о подчинении астрономии физике, возможно, слишком схематична — ее еще предстоит уточнить и проверить путем дальнейшего изучения византийской философии. Однако одно можно сказать наверняка: Метохит прямо выступает в пользу противоположного приоритета, настаивая на превосходстве математики над физикой. Его аргумент, который ставит математику на первое место среди других наук, а астрономию — на первое место в математике, устанавливает иерархию, идеально отражавшую путь Пселла, но вряд ли соответствовавшую пути его собственной молодости, который он считал во многом недостаточным. С другой стороны, Метохит явно более враждебен Аристотелю, чем его современники. Невозможно утверждать, что он сознательно стремился к реформе высшего образования, но следует признать, что его пропаганда не осталась без последствий для педагогики, потому как он создал учебник по астрономии, который стремился соответствовать уровню своего первенствующего предмета. Делая работы Птолемея более доступными, Метохит дал астрономии способ освободиться от аристотелевского корпуса, более удобный, чем труды Арата и Клеомеда, которые до этого служили для ее изучения, — с целью выделить ее как высшую математическую науку[683].

Конечно, не следует забывать, что Метохит не был уникален в своих попытках реабилитировать и воскресить математику во времена Андроника ΙΙ. Он умалчивает о деятельности двух ученых, причем нисколько не безызвестных или презираемых, которые написали свои трактаты незадолго до него: Максим Плануд — об арифметике и гармонике, а Георгий Пахимер — о квадривиуме. Учебник Пахимера не только гораздо более пространен и глубок, чем учебник XΙ в., который он частично повторяет, но также добавляет предисловие, предвосхищающее декларацию Метохита своим превознесением эпистемологического превосходства математики, «без которой невозможно ни углубиться в виды сущего, ни найти в сущностях истину…, ни правильно философствовать»[684]. Кроме того, Пахимер первым после Феодора Ласкаря пришел к выводу о том, что «математические науки подобны неким лестницам и мостам, которые переводят наше создание от чувственных и кажущихся вещей к умопостигаемым и научным»[685]. Тем не менее верно, что Плануд и Пахимер не приложили столько усилий, сколько Метохит, чтобы исправить особенно тяжелое положение астрономии, и не сделали ничего, чтобы устранить то препятствие, которое создавала для нее дурная репутация астрологии. Плануд не говорит об этом, а Пахимер просто повторяет обычный приговор ей[686]. Это было сделано явно не для того, чтобы успокоить всех, кто не доверял математикам.