Византийская астрология. Наука между православием и магией

Однако в выработке основных аргументов Мануил идет дальше, чем Птолемей и Стефаны. Исходя из того принципа, согласно которому звезды — это чисто материальные существа, он проводит различие между астрологией и магией, отсутствующее в более ранней литературе. Это различие было в то время вполне актуально. Незадолго до воцарения Мануила возникло подозрение, что астролог Феодор Александрийский использовал магию в своих прогнозах на скачки на Ипподроме, тогда как, по словам Анны Комнины, он был обязан успехом своему методу вычислений. Сам Мануил инициировал процесс над двумя людьми, которые, «под видом астрологии, на деле занимались бесовским колдовством»[573]. Эти обвинения, несомненно, были выдуманы по политическим причинам, но они отражают и стремление оградить астрологию от всякой критики, отказавшись от ее традиционной ассоциации с магией: настоящий астролог не может иметь дела с бесами. Такая стратегия на установление четкого различия между научной астрологией и астральной магией нарушала концепцию единства оккультных наук, существовавшую с поздней Античности и известную в Византии не только у философов IX в., но и позднее, у Пселла и Итала. Было ли это различие результатом развития более строго научного мышления у профессиональных астрологов во времена Комнинов? Можно было бы увидеть представителя такой тенденции в Симеоне Сифе. Его труды исключительно научны, и примечательно, что в своем трактате по физике, где автор обращается к дискуссии между античными философами об устройстве небес, он встает на сторону Иоанна Филопона, который утверждал, вопреки Аристотелю, что небесные объекты созданы из дистилляции четырех земных элементов, а не из некоего пятого элемента[574]. Учитывая сирийское происхождение Сифа и его контакты с арабским миром, можно задаться вопросом, не отражает ли его позиция осторожность арабских и персидских астрологов в отношениях с исламской ортодоксией, которая к тому времени стала менее терпимой к астрологии.

Чтобы примириться с монотеизмом, астрология должна была не только избавиться от остатков многобожия, воплощенных в астральной магии и призываниях ангелов или демонов, отождествляемых со звездами. Она должна была еще убедительней опровергнуть представление о том, что она основана на детерминизме, отличном от провидения Бога, Который создал людей свободными выбирать между добром и злом. Опять же, Мануил выводит этот часто повторявшийся контраргумент за пределы его обычных границ, используя различие между естественным действием небесной системы и прямым вмешательством ее всемогущего Создателя. Такое различие действительно позволяет ему ответить на многие пункты критики со стороны Церкви. Он использует его, чтобыспасти астрологическую интерпретацию небесных знамений Евангелия от возражения, что это не обычный астрономический механизм: только такие опытные астрологи, как волхвы и Дионисий Ареопагит, смогли понять истинное значение этих необычных явлений. Идея некоего божественного вмешательства, которое может нарушить естественные процессы, предвещаемые звездами, оказалась очень плодотворной. Мануил приводит эти аргументы не только для того, чтобы оправдать астрологический прогноз как благочестивый труд, побуждающий к молитве и добрым делам, но и для того, чтобы объяснить, почему не исполняются его предсказания. Таким образом, нечестие и заблуждение астрологии рассеиваются в одно мгновение.

Это оправдание, впервые появившееся здесь в христианской среде, возможно, было известно арабам: несомненно, что в XII в. его использовали еврейские астрологи, которые основывались на авторитете некоторых отрывков из Талмуда[575]. Известно, что контакты Мануила и его астрологов с константинопольскими евреями выходили за рамки одних лишь торговых операций. По словам раввина Вениамина Тудельского, посетившего Константинополь в 1162 г., у Мануила был врач-еврей Соломон Египтянин, которого он очень ценил[576]. Учитывая интерес императора к медицине, можно предположить, что он вел с этим врачом научные дискуссии. Кроме того, у нас есть свидетельство современной этому инвективы против некоего «Анании, или Анахарсиса», который занимался астрологией и был близким другом главы еврейской общины по имени Мордехай[577]. Несмотря на анонимность автора и псевдонимность объекта, текст принадлежит Константинополю времен Мануила Комнина как по своему литературному стилю, так и по своим историческим аллюзиям. «Анахарсис» питал политические амбиции и участвовал в турнирах, организованных Мануилом при византийском дворе. Таким образом, он явно принадлежал к ближайшему окружению этого императора, и издатель текста правдоподобно предлагает отождествить его с Иоанном Каматиром.