Византийский сатирический диалог

XIX. Немного помолчав, этот добрый человек снова обратился ко мне: «Я удивляюсь, друг мой, твоей необразованности и неосведомленности в самых простых вещах. Неужели ты не знаешь, что мыши — землеродные и что во время засухи, когда земля покрывается трещинами, они через эти трещины вылезают на поверхность?[131] Им, по правде, и пристало водиться под землей и жить в аиде, а не на поверхности в среде живых. Ведь мыши приходят к нам не с земли, а наоборот — от нас, из глубины, поднимаются на свет божий. Поэтому дивись не тому, что у нас есть мыши, а тому, что они ручные и живут бок о бок с нами, не ведая страха перед кошками. Разве ты не видишь, как радостно они следят за этим поедающим солонину стариком, как веселятся, двигают челюстями и облизываются, будто им достается больше жиру, чем самому владельцу чашки». И правда, когда я пригляделся к мышам, все так и оказалось, как он говорил. «Замечаешь ли ты, — продолжал мой собеседник, — как они нацелились на его бороду и только и ждут, когда старик заснет. Едва они услышат храп (во сне старик храпит), они тут как тут — облизывают его подбородок, измазанный жирной едой, лакомятся до отвала приставшими к бороде крошками и, как видишь по их упитанности, живут весьма недурно».

XX. Небольшая задержка моих провожатых позволила мне узнать все это; вскоре они двинулись дальше и, снова пустившись в путь, мы сделали около четырех стадиев[132] и миновали множество домов, пока не оказались у белоснежного шатра, залитого светом ярких ламп, откуда доносились тяжкие стоны. Я оглянулся вокруг и, увидев, что мои спутники снова остановились побеседовать с мертвецами (с которыми они, очевидно, были хорошо знакомы и дружны), незаметно, таясь от их глаз, подошел к шатру и стал разглядывать, что делается внутри и кто так мучительно горько стонет. На земле был распростерт человек с выколотыми глазами; он лежал на левом боку, опираясь на локоть; ложем ему служил лаконский ковер. Незнакомец был хорошего роста и, хотя не очень плотен, ширококост и мощен грудью.[133]

В полный рост он распростерся, забыв о своих колесницах[134]
... не был подобен
Мужу, идущему хлеб, но утеса лесистой вершине.[135]

Подле него сидел какой-то старец, стараясь уговорами и увещаниями облегчить ужаспые его муки. Но несчастный как будто не хотел внимать им; он то и дело покачивал головой, отстраняя рукой старика. Изо рта у него струей тек яд.

XXI. Когда я хорошенько все разглядел и, обернувшись на своих провожатых, отошел от шатра и стал искать их глазами, заметил какого-то, судя по виду, старого и совершенно высохшего человека, как обычно бывают те, кого сводят в могилу изнурительные лихорадки. Едва взглянув на меня, он по цвету моего лица сразу же понял, что я здесь не старожил (ведь покойники, попадающие в аид, некоторое время сохраняют следы живого румянца и по этой примете их отличают без труда) и, приблизившись, сказал: «Привет тебе, пришелец, расскажи мне, что делается наверху. Сколько скумбрий дают теперь на обол?[136] Сколько тунцов и селедочек? Почем оливковое масло, вино, хлеб и все остальное? Чуть не забыл спросить у тебя самое главное — каков нынче улов сарделей? Когда-то в той жизни я ими лакомился с наслаждением и предпочитал их зубатке». Так он спрашивал меня, и на все вопросы я ответил сущей правдой. А рассказав ему, как обстоят дела на земле, пожелал узнать, кто обитатель шатра, что за старец сидит над ним и почему он стонет.

XXII. Этот добрый человек стал рассказывать так: «Обитатель шатра, чьи громкие стенания ты слышал, — знаменитый Диоген из Каппадокии.

При жизни ты, конечно, знал его историю: как он достиг царства, как пошел походом на восточных скифов,[137] оказался в плену, впоследствии снова обрел свободу, но, придя в Византий, не вернул себе трона. Во время войны он попал в руки своих врагов и теперь, как видишь, слеп, благодаря их предательству, и, вдобавок, коварно опоен ими губительным ядом. Сидящий подле него старик — один из знатнейших людей Великой Фригии, ближайший советник и сподвижник Диогена при жизни.[138] И теперь, скорбя о его участи, он, в память старинной дружбы, неотлучно находится при Диогене и стремится, по мере сил, облегчить ему воспоминание о перенесенных муках подобающими словами и увещаниями».

Такое поведал мне этот добрейший человек. Тут опять появились мои проводники и стали меня подгонять, говоря: «Торопись предстать перед судилищем и освободи нас».

«И здесь, — воскликнул я, — суды, разбирательства и приговоры, совсем как на земле!»

«Тут-то им и место, — отвечали мои провожатые, — ибо тут тщательнейшим образом взвешивается вся человеческая жизнь и каждому воздается по заслугам: решения этого суда непреложны».