Византийский сатирический диалог

В ответ на эти мои слова Голобол, вспоминая о прежних благах, стал кусать губы и проливать целые потоки слез, затем взял меня за руку, отвел в сторону и, когда мы сели под раскидистым лавром[208] — ведь я устал с дороги, он же не мог отдышаться после недавнего своего быстрого бега, а вдобавок опасался, чтобы нас кто-нибудь не увидел, — уже без сторонних глаз коротко рассказал о своей жизни. Как его обманул некто из людей благородного звания (то был кавалларий Цамблакон) ,[209] в какую беду он попал, получив должность императорского секретаря на горе, как утверждал, своих больных (пока Голобол занимался медициной, он многих избавил от смерти), жаловался, что нынешние врачи не знают греческой науки и не заглядывают ни в Галена, ни в Гиппократа,[210] а лечат как придется, так что, по слову Гомера,[211] «могучие души многих» своих больных низринули в аид. Говорил Голобол и о том, сколь милостиво принял его божественный император, как более чем по заслугам почтил, что послужило причиной его несчастий: стоило ему оставить свое врачебное ремесло, как на него обрушились издавна сужденные ему злосчастия. Ведь император тотчас же использовал его, что он обычно делал со всяким новым своим слугой, как знающего врача, блестящего ритора, человека добрых нравов, а также и как дельного и надежного помощника презренного пустомели Падиата.[212] Далее Голобол рассказал мне, как разом разбогател от составления божественных императорских хрисовулов[213] и повелений, как из-за благосклонности к нему императора его уважали и чтили люди родовитые, облеченные высокими должностями, благомысленные, императорские родичи, коротко сказать, — решительно все. Не упустил Голобол поведать, что он строил себе богатейший и красивый дом, что волею неожиданного случая оставил постройку его не оконченной. Он упомянул и о том, как постепенно стали ему известны тайны императора и он оказался среди самых приближенных к нему придворных, ночью и днем находился при императоре, беседовал с императором и сопровождал в Британию, Галлию и вплоть до берегов океана.[214] Как таким образом Голобол, по его словам, стал любезен императору, Падиат же, прежде столь незаменимый, мало-помалу стал совсем не нужен и даже ненавистен императору, как только ему, Голоболу, было дозволено выслушивать и записывать предназначенные для ушей многих и также тайные слова императора, и он стал не только секретарем его, но и советчиком; император пользовался его услугами для передачи секретных сообщений и всякого рода распоряжений, так что Голобол, по его словам, мог надеяться стать великим логофетом,[215] если бы не имел соперником Филомматия с перебитой ключицей.[216]

4. Затем Голобол со слезами и вздохами зашептал мне на ухо, чтобы никто не мог услышать:

— Видишь, мой дражайший друг, во что я здесь превратился?

— Я, тоже вздохнув, сказал:

— Вижу.

Тут он стал рассказывать примерно так:

— Я, любезный Мазарис, все расскажу тебе чистосердечно, как на исповеди, а ты постарайся сохранить это в тайне.

Я сказал:

— Я ведь твой товарищ по несчастью, мой друг, и храню не одну тайну и твою не разглашу, как все прочие.

— Лишь только я, — продолжал он, — собирался (горе мне!) пожить на земле лучше и богаче, чем, несчастный, жил, — разбогатеть, жениться на женщине знатного рода и построить себе богатый и прекрасный дом, как неожиданно на меня обрушилось четыре беды сразу, которые и послужили причиной моего тяжкого и ужасного недуга, отправившего, как видишь, меня до срока сюда.

Теперь я, в свою очередь, утер бежавшие из глаз слезы и сказал:

— Не надо было тебе, злосчастный Голобол, бросаться мне навстречу и передавать свою повесть, так как я все видел собственными глазами и слышал собственными ушами. Мне думалось, что жизнь в аиде лучше и легче, чем то обременительное существование, с которым я расстался, и потому даже охотно последовал за тем, кто глубокой ночью похитил меня. Поскольку же жизнь в аиде не отличается от земной и ты претерпел здесь, как говоришь, множество несчастий, я хочу вернуться назад на землю. Лучше ведь жить там даже бесславно и печально, чем превратиться в такого, каким ты сейчас предстал мне. Прошу тебя, раз уж ты подал мне добрый совет и побуждаешь направиться в Морею, или иначе Пелопоннес, пророча наподобие Аполлона из лавра,[217] назови мне те четыре беды, которые заставили тебя совершить путь в аид. Я очень хочу об этом узнать.

Он вновь вздохнул и сказал:

— Клянусь псом Кербером,[218] проклятый притворщик, и не подумаю — вследствие двух зол, из которых одно принесло бы мне больше вреда, чем другое.

— Не могу понять, о каком вреде или беде для тебя, — сказал я, — может идти речь теперь, когда ты мертв и находишься в аиде.

— Ты, — отвечал он, — недотепа, не можешь взять этого в толк, а воображал, будто знаешь все лучше всех.

— Не хочешь сказать, — ответил я, — мне, кто принимает такое участие в тебе? От меня таишься?