Византийский сатирический диалог

— Разве ты не знаешь, — сказал Голобол, — что если обманешь меня и что-нибудь дойдет до твоих или моих знакомых, эти злодеи придут в ярость и проклянут меня.

— Не бойся, друг мой, — сказал я, — я сохраню все в тайне, как ты это делал до сих пор. Погляди только, не сидит ли кто в миртовых кустах и не подслушивает ли: они шевелятся.

5. — Будь спокоен, — ответил он, — все, кроме меня, остались на месте. Слушай же о том, что в моем рассказе еще страшнее предыдущего. Друг мой, я боюсь великого Плутона и Персефоны.[219] Если они узнают, что я печалюсь по четырем поводам, в виде наказания, самого ужасного из всех возможных, мне не дадут выпить летейской воды, как сулили месяц назад, чтобы я забыл обо всех усладах прежней жизни.[220] Память о них истощает тело и, как ядоносный червь, денно и нощно точит душу того, кто лишен этой воды. Но еще мучительнее, несказанно горше и тяжелее любой другой кары — воспоминание о былых радостях, так как оно не только снедает тело, но лишает и душевных сил. Наверно, ты думаешь, что в аиде суд такой же, как на земле?

— Какой же? — сказал я.

— Справедливый, — был ответ, — нелицеприятный, недоступный лести, дружбе, подкупу; он обходится без свидетелей, обвинителя, доказательств, вчиненных жалоб, протоколов — проступки открыто представляют тем, кто их совершил. Здесь не судят одного за преступление другого, и каждый отвечает за то, что содеял. На земле же, друг мой, происходит иначе. Там руководствуются лицеприятством и лестью, берут мзду с обоих тяжущихся, а ни в чем не повинный страдает, так как приговор выносят в пользу того, кто даст больше денег, иначе сказать в пользу людей могущественных, живущих в роскоши и набитых золотом.

Пораженный, я стал просить Голобола открыть мне, что это за четыре причины или злосчастья, а также рассказать о судьях. На это он, видя, что я сильно встревожен и смущен (от него не скрылось, что я тут же от радостного настроения переходил к отчаянию), сказал:

— Неужели ты все еще думаешь о четырех причинах и никак не можешь их забыть, постоянно напоминаешь мне о них, чуть не всякий час заводя, к моей досаде, об этом речь? Кроме того, ты хочешь узнать имена судей, хотя тебе следовало поинтересоваться этим на земле?

— Ты сам обещал мне поведать все, — сказал я, — почему же, мой дорогой, ты теперь скрываешь это от меня?

— Я не скрываю, — ответил он, — но, как только что сказал, напуган и всячески стараюсь смутить твои мысли, чтобы отбить у тебя охоту расспрашивать и любопытствовать о предметах, которые грозят мне немалым злом.

— Скажи мне ради бога, — воскликнул я, — сама истина мне союзница, что с тобой не случится ничего дурного, а мне ты окажешь большую услугу.

Уступив, наконец, моей просьбе, Голобол сел и стал говорить: сначала он перечислил земные имена судей; в аиде их зовут иначе — одного пьяницей, а не сыном мира, второго сосудом горестей, третьего якорем злодеев, четвертого опекуном дураков.[221] Затем перешел к своим четырем злосчастьям.

6. Когда, мой ненасытный до расспросов друг, божественный император после падения презренного сатрапа[222] вернулся из Италии и Британии в Константинополь, стрекало похоти не дало мне спокойно и пристойно жить, постоянно бывать во дворце в обществе придворных и, как прежде, только ждать императорских повелений. Вскоре сластолюбивыми глазами взглянув на одну монахиню, свою прежнюю возлюбленную, побывавшую уже в тысяче рук, я снова воспылал к ней любовью, вернее был ею околдован, так что дни и ночи проводил с этой грязной женщиной. Однажды божественный император много часов напрасно разыскивал меня, чтобы диктовать мне; на это он разгневался, и потому ангел зла Филомматий[223] стал моим соперником. Как глубоко это опечалило меня и как я старался через высокопоставленных, добропорядочных, живущих по богу людей и даже через святых и самых достойных устранить его, не стоит, мне думается, сейчас рассказывать подробно, так как нас торопит время, кроме же того, я не люблю многоглаголания. Скажу коротко, что огорчение и вечная угнетенность не покидали меня ни днем, ни ночью и свели до срока, как видишь, в аид. Вот это, мой друг, первая и главная из четырех моих бед.

Затем я сблизился с людьми, прославленными своей святостью, чье имя белокурые негодяи противоречит, однако, этой их славе,[224] надеясь, что они вернут мне милость императора, и, как прежде, у меня не будет соперника (ведь император как никто слушается их советов), но был обманут одним из них. Этот человек принадлежал к роду, слывшему строгих правил и благочестивому, но до меня разорил уже многих. Он ежедневно потчевал меня латуком, цикорием и давлеными оливками и то плакал крокодиловыми слезами, то стонал, как хамелеон, то, как Протей[225] или осьминог, щеголял все новыми красками. В результате, подражая хитрости рыбаков, использующих наживку, он соблазнил меня, по природе упрямого и несговорчивого, и сделал мягче олова и даже воска.