Византийский сатирический диалог

— Разве ты не понимаешь, злобный Голобол, что задеваешь меня не в меньшей мере, чем Филомматия из рода ангелов зла. Ты только что нещадно поносил этого человека, пользовавшегося великой милостью у императора по многим основаниям, преимущественно же из-за своего деда, который, по словам миртаита Андроника, разрушил свой греческий дом и бежал из темницы, за что все его почитали более, чем он того стоил, и превозносили.[229] Он ведь моложе и одареннее, чем ты, и гораздо тебя умнее, вращался при дворе и был посвящен в важные государственные тайны, искусен во всяком деле, владел луком и другим оружием, охотился на оленей и медведей, добывал больше кабанов, чем зайцев, имел немалый опыт в военном деле, участвовал в посольствах, писал быстрее и красивее тебя, обходился без сотоварища и без помощника, но все бумаги из-за своей алчности писал сам, не покидал императорского дворца ни днем, ни ночью и всячески старался, чтобы только он один исполнял при императоре обязанностисекретаря. И не стыдно тебе, несчастный, и не совестно сравнивать себя с ним! Быть может, ты забыл, что твой отец держал трактир, а дед ходил в овчине и валял войлочные шляпы?

9. Тут Голобол перебил его, засмеялся и сказал мне:

— Мой друг, какой тельхин[230] напустил на нас, чтобы прервать наше приятное свидание, треклятого этого злодея и мерзкого наглеца, ценящего не истину, а только расположение к себе и ложь!

На что Падиат с перекошенным от злобы лицом сказал:

— Какое такое свидание? Разве вы любовники?

Я покраснел и ответил:

— Веди себя пристойно по крайней мере в аиде, негодяй, и не болтай чуши.

Тогда Падиат схватил меня за руку и сказал:

— Во имя истины, кумпар, как говорят латиняне,[231] ответь, кто должен больше обижаться, Голобол или я? Ведь я бросил родину, семью, дом, земли, богатства и все прочее, а кроме того, лучшие жизнь и положение, чем получил, когда стал вхож во дворец, помогал в трудах великому императору в Константинополе, Филиппополе, в Анатолии,[232] на прославленном Лемносе и повсюду в других городах и землях, а этот омерзительный Голобол с редькой в заду стал богачом из бедняков, почитаемым человеком из непочтенного, славным из безвестного, знаменитым из никому неведомого, живет на родине, выстроил себе великолепные дома, которые прежде ему и во сне не снились, носит белые шелковые, чуть не царские одежды вместо овчины, как его дед.

Я ответил взглядом и кивком головы, значившими: конечно, у тебя больше оснований для обиды.

Затем Падиат, вновь повернувшись к Голоболу, сказал по своему обыкновению иронически:

— Дурак и хвастун, если всемогущий и прозорливый император назначил бы второго секретаря, когда ты был бы всегда к его услугам и не выходил из дворца ни днем, ни ночью, у тебя были бы причины обижаться и потом законно «месть своему сопернику в помышленьях лелеять, покуда она не свершится», как сказал Гомер,[233] и жаловаться на несправедливость нашему прекрасному другу Мазарису. Но ведь очень часто, тысячи раз император тебя разыскивал и не мог найти, и важнейшие государственные дела и бумаги оставались не доведенными до конца и недописанными, а это влекло за собой ущерб для благополучия государства, а ты, неуловимый, днем и ночью пропадал у богатой, веселой распутницы, к тому же монахини, всех превзошедшей в пороке. Как же, сказан на милость, император мог обойтись без другого секретаря? Сердись, Голобол, за слова правды, выходи из себя и зови меня презреннейшем из людей, как, впрочем, и без того зовешь.

Тут прекраснейший Голобол надел на себя, как говорится, львиную шкуру и, схватив меня правой рукой (вторая покоилась на колене) и весь трясясь от ярости, со страшным раздражением дерзко ответил:

— У меня, Бандиат, не было жены и от подагры не болели, как у тебя, руки и ноги, и если иной раз я ночью или днем таскался, по словам Феокрита,[234] к женщине, всех превзошедшей в пороке, то своего помощника, безголового коротышку Кассиана — чтоб его сразила молния! — оставлял в царском дворце вместо себя. Кроме того, я всегда мог рассчитывать на помощь этого сплошь покрытого рубцами Меникаитая, живого трупа Окимона и носящего с ним одинаковое прозвище каллиграфа Келифа и пьяницы Цамамирея. Не следовало божественному императору искать мне заместителя и по многим другим причинам, особенно же потому, что во время моего пребывания в Италии я наравне с другими был осыпан его милостями и, согласно объявленному высочайшему приказу, становился бессменным и единственным императорским секретарем по всем делам, включая сюда и секретные, подобно тому, как высшим сановникам пожизненно оставлялись их места.

10. Затем я стал говорить Голоболу дружески и скорее даже ласково, чем просто благожелательно, чтобы примирить его с Падиатом и склонить их оставить раздоры, ибо заметил, что этот проклятый Падиат готовится ударить Голобола по голове, как прежде при всем народе ударил трапезундского друнгария:[235]

— Милый Голобол, — сказал я, — неужели ты не помнишь и уже успел забыть, что сам был соперником почтенного Падиата?