Византийский сатирический диалог

— Теперь вспомнил. Но так как сын не пошел по моим стопам, я его нс люблю и о нем совсем забыл. Много лучше для него было бы водиться с теми, с кем водился я, чем собирать подати рука об руку с избранными им сотоварищами по службе и лишать людей последнего. Если его уличат в воровстве, боюсь, не миновать ему твоей участи.

14. При этих его словах с Млечного пути спустился бывший козопас Мельгуз узнать, стали ли его сыновья, как и он, наушниками. Вслед за ним явился словесный поток Потамий,[266] по годам Япет, великий мастер порочить языком и писанным словом; его интересовало, сводит ли еще волосы на голове бесчувственный Камица, юноша с Запада, есть ли теперь возлюбленная у рыжего Харсианита, распутника и пьяницы с лошадиными зубами, и продолжает ли он по-прежнему пить неразбавленное вино.

Вместе с ним ко мне подошел Клавдиот, названный Падиатом пашой свиней; его голова и борода были выкрашены вороньими яйцами. Ведь те, кто ими красится, утверждают, что вороньи яйца дают черный цвет, как багрянка пурпурный. Прежде чем обнять и поцеловать меня, он сказал более серьезно, чем шутливо:

— Разве я не сказал тебе, кум — умащенные уши, что все, сделанное добрейшим Зосимой моему беспутному и никчемному сыну Этину, сделано им впустую и брошено, как говорится, в яму. Этин перебежит все-таки к измаилитам,[267] ибо все обрезанные коварны и не верны ни богу, ни императору, никогда не отстают от учения Магомета, преданы мужеложеству и всякого рода порокам, подобно мне в бытность мою на Лемносе.

— Да, — сказал я, — говорил, но я думал, что это только из зависти.

Последним подошел Аспиетай, который, как аспид, затыкает уши;[268] он сладкоречив, а жалит, как змея, и его яд до сих пор отравляет меня. Считается, что человек, укушенный каким-нибудь животным, может излечиться целебным средством, но не счесть, скольких погубило жало людской злобы — целые государства, острова, царей. Завидев меня издали, он закричал:

— Я не забыл галльских флоринов, которые неправо присвоил себе тот тощий, хромой, как Гефест,[269] и весь сморщенный Стафидак,[270] помню о них и впредь буду помнить, достанется мне летейской воды или нет. Как только он придет сюда, я побегу к Миносу и подам на него жалобу.

15. Следом за Стафидаком явился латинянин Варфоломей из Гаскони[271] и приветствовал меня на своем языке:

— Добро пожаловать,[272] — сказал он, улыбаясь. — Чем, дорогой, занимается при императорском дворе мой сын и твой товарищ? Все еще солеварнями или только исполняет обязанности толмача и переводит для греков и латинян речи и бумаги?

С трудом узнав этого человека без усов и с коротко остриженной головой, я сказал:

— Он отлично справляется и с тем, и с другим, учитель, однако имеет дело только со счетами солеварен.

Мой собеседник покачал головой и, всплеснув руками, глубоко вздохнул и спросил:

— Кто же теперь вообще ведет счета ромеев и виновен в том, что моему сыну приходится корпеть над ними?

— Знаешь человека, — сказал я, — который пришел в Хрисополь[273] из Вавилона[274] и судился с глупым стариком из Пелопоннеса (точно в насмешку, он носил имя Софиан[275]) из-за отправленного в Александрию императорского леса?

— Ты имеешь в виду шелудивого Мисаила Мускарана, низкого клеветника, жулика и подлеца, кто воображает, будто знает все сущее, будущее и прежде бывшее, не ведает лишь о собственном бесстыдстве, персидского звездочета, человека, коверкающего греческий язык, латиномыслящего, обрезанного, отвергающего троицу, поправшего верность императору, кто друзей своих любит не чистосердечно, а притворно из лести и хитрости?

— Так ты говоришь, что этот негодяй, болтун, дурак и развратник засадил моего милого сына за счета?

— Да, он самый, колючка-трибол, трехобольная дешевка.

Тут он схватил меня за руку и, весь дрожа, сказал:

— Я слышал от почтенного Голобола, что ты собираешься вернуться на землю. Если это правда, тайно передай от меня священному императору, что ему не следует посылать к подеста Галаты[276] безбожного, порочного, сочувствующего латинянам, хулителя символа веры Искариота[277] Мускарана. По его наущению подеста бесстыдно бросил на землю императорское знамя, а когда Мускарана отозвали, точно протрезвев, вернул знамя на его прежнее место с большой торжественностью и почетом. Если император не прогнал его ко всем чертям, советы этого коварного, опасного и развратного человека вскоре послужат для царственного города[278] причиной великого множества самых страшных бед. Ведь никто иной как Мускаран сеял плевелы в великой церкви господней[279] и постоянными уговорами и письмами склонил своего злосчастного зятя Рауля Мирмика продать славный, принадлежащий ромеям, остров Фасос.[280]

16. Во время нашей беседы почтенный Голобол поднялся на ноги и, взяв меня за правую руку, повел туда, где высились густые вязы и частые платаны, в ветвях которых сладостно и на разные голоса пели птички, и к сказанному им раньше добавил только два слова: «мой милый».