Византийский сатирический диалог

Лишь только голоса птиц смолкли, как приблизился последний мой собеседник, знаменитый музыкант Лампадарий, с горящей лампадой в руках;[281] сначала он пропел загробную песнь:

Дрожащего ад отпускает на землю,

в духе своей манеры разговаривать со мной в той жизни, а затем спросил:

— Как поживают мои злосчастные, безрассудные, бедные сыновья? Они отвергли мое искусство и занятие и предпочли ему материнское. Ради нашей дружбы расскажи мне об их жизни на земле. Многие приходившие оттуда смущали мне сердце и сбивали с толку разум, рассказывая, что старший возлюбил отшельнический удел и, оставив род былого существования, стал монахом, но не смог отказаться от своей прошедшей огонь и воду подруги-скифянки, с которой путался с отроческих лет, но словно улитка в лист,[282] вцепился в эту грязную старуху и бегает за ней повсюду — на рыночную площадь, на сборища, на перекрестки и празднества, как поросенок за свиньей,[283] не думая чинно прокладывать ей дорогу. Этот несчастный, а скорее умалишенный, не совестится ни своего монашеского платья, ни материнского происхождения — ряса на нем, как львиная шкура на осле. Второй, Драконтоним,[284] а по прозвищу Щекастый, узнав, что певец Иол с немалыми деньгами вернулся из Валахии в родной город, решил отправиться туда, чтобы тоже разбогатеть, но на пути потерпел кораблекрушение и, воротившись на родину, попусту отирается теперь в императорском дворце.

— Все так и есть, — сказал я ему, — как ты говоришь, величайший певец. Тот, кто рассказал тебе об их жизни, не уклонился от истины. Прошу тебя, больше не побуждай меня к обстоятельным рассказам и подробностям. Ты же видишь, меня тут до того осаждают вопросами, что голова моя уже трещит от необходимости отвечать и слушать.

— Ну, раз ты устал говорить, — сказал мне Лампадарий, — а я вызываю тебя на это своим страстным желанием обо всем узнать, прошу хотя бы выслушать, что сообщил мне о моих сыновьях этот зараза, главный жрец древней богини рока.[285]

— Говори, — сказал я, — только покороче — я ведь тороплюсь.

17. — Хорошо, — сказал он. — Теперь слушай. Дряхлый сгорбленный старикашка, я подразумеваю этого заразу, пришедший сюда в аид крайне неохотно, рассказал мне, что мой старший сын постригся в монахи и надел шлык и рясу, скрыв под ними свое неразумие, невежество, тупоумие, леность, спесь, разнузданность и бесстыдство, которыми отличался сызмальства. Этот долгополый теперь в монастыре Евергета,[286] он лицемерно корчит из себя святого, на самом же деле верен Афродите. Младший предан обычным порокам молодых людей — распущенности, спеси, мужеложеству, самонадеянности, точнее сказать, безрассудству и безумию. Отлично обученный мною искусству пения, чтобы он мог жить в чести и достатке, как я жил на земле, он отверг его и не захотел по моему примеру сделать своим призванием, но избрал иную жизненную дорогу, недостойную, непорядочную, бесславную, непочтенную, а к тому же неприбыльную и позорную. Он не захотел, чтобы честный императорский клир и великая церковь господня поставили его доместиком[287] и удостоили петь победные и святые песнопения; вместе со слугами и рабами, пьяницами и шутами, делающими все, что угодно, и позволяющими все делать над собой, мой младший сын предпочел распевать дурацкие песни. Он избегает петь в церкви в праздничные дни, когда собирается много народу, а горланит в обществе развращенных и нечестивых юношей, пляшет и дурачится, беснуясь, как сумасшедший. Он совестится и краснеет со стыда, если божественный император приглашает его спеть под кифару какую-нибудь прекрасную древнюю или нашего времени песню, и не соглашается; на углах же и перекрестках, в трактирах и вертепах продажных женщин бряцает на кифаре, распущенно пляшет и совершает другие непристойности, когда, чтобы никто не знал, а когда и не таясь. Нередко высокие сановники и кровные императора просят его исполнить песню, сочиненную мной для услаждения и отрады императора или деспотов, а он спрячется где-нибудь в уголке за чужими спинами и с застенчивыми ужимками ребенка пропищит что-нибудь тонким, как у евнуха, голоском. Однако стоит какой-нибудь пропащей швали позвать его, он без всякого стыда орет пьяные песни, сбивается с мотива, кричит чуть что не до рвоты и пляшет, пуская ветры, с осоловелыми от хмеля и выпученными, как у вынутого из петли висельника, глазами. Поэтому, по слову велегласного Давида,[288] за пренебрежение родительской волей, наставлениями отца и приказами пусть он воет, как пес, и ходит вокруг города, и одежда его пусть пойдет клочьями, а должность достанется другому, а сваха, которая свела меня с матерью обоих моих сыновей, пусть погибнет в пасти Кербера.

18. Почтенный Голобол, раздосадованный столь длинной повестью, говорит мне:

— Видишь, здесь прикрытое кустами озеро?

Я ответил ему:

— Да.