Византийский сатирический диалог

— Тут ты говоришь правду, — сказал я. — Ведь, согласно комическому поэту, в статиры влагу тянет размышление,[300] и потому ты действительно ни о чем не думал. Но если я соглашусь выполнить твою просьбу и рассказать, что там творится, потеряю от страха покой, пока продолжаю сидеть в Спарте. Ведь узнай пелопоннесцы, что я рассказываю или описываю, как они живут, как идут у них дела или даже, что я вообще упоминаю о чем-нибудь, их касающемся, они пустили бы в меня стрелу или проткнули дротиками, которые ни ночью, ни днем не выпускают из рук; ведь стоит им выпить вина, они расправляются подобным образом не только с врагами, но и с друзьями.

— Будь спокоен, — сказал Голобол, — и не бойся. Я научу тебя, как с легкостью мне будет возможно узнать про пелопоннесцев, а тебе не претерпеть при этом зла и не подвергнуться, чего ты так опасаешься, опасности.

— Что же это за простой и безопасный путь? Ради бога открой мне эту тайну.

— С удовольствием, — говорит он, — скажу тебе всю правду. Как ты знаешь, в Лаконике, недалеко от Спарты, всего в двух днях пути, есть мыс Тенар. Там, говорят, вниз в аид и вверх из аида ходят ладьи, которые доставляют в подземный мир души умерших. Так вот, передай с которой-нибудь письмо и опиши все, как оно есть. Если сделаешь так, никто ничего не узнает.

— Чудесно, милый мой, — сказал я. — Но с кем я могу бесстрашно отправить письмо, чтобы оно было вручено тебе, а не кому-нибудь другому в аиде?

— Отдай живущему в Спарте поэту, именуемому, как ни странно, Мосх, столетнему старику[301] с дрожащими ногами, который всем давно опостылел, а он тайно передаст мне.

— Погоди немного, — сказал я, — пока я все как следует не обдумаю. Ведь кто поступает необдуманно, сам себе враг, как говорит Соломон.[302] Все хорошенько взвесив и обмозговав, я подробно расскажу тебе, какой у пелопоннесцев порядок, жизнь, занятия.

21. — Сделай это, прошу тебя, — сказал Голобол, — а я пока пойду осмотреть одного злодея-топарха,[303] страдающего подагрой и вдобавок раздвоением души: теперь он мучается, как ему быть — сохранять ли и дальше видимость верности императору (он ведь только изображает преданность, а на самом деле лукавит и ведет себя, как чистый хамелеон) или последовать примеру других топархов, отложившись от него и предав.

— Кто же это, — спросил я, — кто болеет подагрой, отличается злодейством, чья душа смущена и раздвоена, кого ты собираешься лечить? Я хочу знать, как его зовут.

— Я не назову его имени, — сказал Голобол, — но по болезни, которой он страдает, и по поведению ты сам легко можешь заключить, о ком идет речь.

— Совершенно правильно. Я знаю этого человека, — сказал я, — молчи. Не надо открывать всем, кто он. Но меня одолевает непонятное и странное недоумение: ведь только сейчас ты упомянул, что идешь врачевать его подагру и низкую лицемерную душу. Но разве можно исцелить, скажи на милость, того, кто чернее любого эфиопа и слывет дряннее и гаже всех на свете? Может быть, тебе удастся немного унять его подагру, если пропишешь ему терпентин, но разве сумеешь излечить душу, избавить этого человека от порока несправедливости и жажды грабить, к чему он сызмальства привержен.

— Оставь, прошу тебя, — сказал Голобол, — бесконечное препирательство со мной и сомнения; изложи в письме то, что мне хочется узнать и что ты пообещал мне рассказать. Если вздумаешь исследовать, каковы души пелопоннесцев и взаимные несправедливости, совершаемые ими днем и ночью, верность императору, противозаконные поступки, договоры, ложные клятвы и убийства, увидишь, что пелопоннесцы горят и дышат кровопролитием, алчны, заносчивы, склонны к раздорам, верность же их притворна, ненадежна и шатка, что в общении друг с другом они как бы растраиваются: язык их говорит одно, голова замышляет другое, а поступки показывают третье.

— Поскольку, друг мой, все так обстоит в Пелопоннесе, — ответил я, — как ты в двух словах сказал, зачем тебе расспрашивать, что там делается и происходит? Чтобы все понять, хватит сказанного тобой.

— В общих чертах я действительно слышал о Пелопоннесе от многих здесь в аиде, а вот подробностей не знаю. Поэтому все же настоятельно прошу тебя, опиши мне все подробно, как мне хочется.

Тогда я спросил:

— Как мне писать, пространно или в лаконской манере?[304]

Он в ответ:

— Опиши все как следует, ничего не пропуская, а манеру выбирай по своему вкусу. Но скорее шли письмо сюда в аид, как говорит поэт, не откладывай до завтра, чтобы самому не попасть в беду.[305]

— Я выполню твою просьбу, но если этот дряхлый, уже впавший в детство, до потопа рожденный поэт будет еще цепляться за жизнь и не отправится в аид, а вздумает пожить в Спарте и повеселиться на праздниках, сборищах и пирушках с возлияниями Дионису, кому другому ты мне велишь отдать письмо?