Византийский сатирический диалог

Он же, задрожав от бешенства, говорит:

— Не соперником, а помощником.

— Ничего подобного, Голобол, колючка-трибол, трехобольная дешевка,[236] несчастный лжец, ты был именно моим соперником, а не помощником.

Взяв мою вторую руку, он поклялся так:

— Клянусь нашей дружбой, брат мой, и ниспосланием нам всемогущим богом, все устрояющим к нашему благу, освобождения от мучительной подагры и бедности, а также от отчаяния и унижений, которые нам обоим пришлось перенести, клянусь и жизнью своего любимого сына, отягченного и почти раздавленного высокой честью, которого паша Клавдиот прозвал Сеселькоем, что из-за зловредности, бесстыдства и соперничества Голобола я был оттеснен на второе место и удалился на Лемнос. Я ревновал его к императору и не мог мириться с тем, что он на моих глазах и в мое отсутствие пишет для императора, что во дворце всегда разыскивают только его.

— Не поэтому, колченогий, ты отправился на Лемнос, — отвечал Голобол, — дело было вот как: просто-напросто ты испугался, как бы рогоносец Малакен, твой сотоварищ по горькой участи, не пришел из фессалийских пещер в город и не поднялся по пресловутой лестнице, о которой неверные жены говорили: «Ведь с нашей помощью вы даже против своей воли взойдете на все семьдесят две ступени знаменитой лестницы, ведущей к патриаршеству».[237] Так вот, страх перед этим рогоносцем, как я уже сказал, побудил тебя очертя голову, ни о ком не думая, спешно умчаться на Лемнос, словно беглецу из темницы или атлету от каната[238] на ристалище, припадая на одну ногу и все время боязливо озираясь, нет ли за тобой погони.

Обернувшись ко мне, Голобол сказал:

— Ну что, веришь теперь его клятвам, друг мой? Ты ведь не знаешь, что тот, кого он зовет своим сыном, на самом деле незаконно прижит Рифой Халкеопулом.

Сраженный и приведенный в ярость этими словами, злодей Падиат ударил по голове почтенного Голобола кизиловой палкой, на которую опирался, и у того, говоря словами Гомера, мозг тотчас из носу полился.[239]

11. Вслед за этим поднялся страшный крик и шум, и покойники стали сбегаться со всех сторон. Несчастный Голобол чуть дышал и испускал стоны.

«Врача!» — закричали покойники, так как кровь ручьем лилась из его раны. Отозвался добрейший Пепагомен, тот самый, который вместо целебного питья намешал яду себе и пьянице Фокидию, помощнику секретаря древнего, как Япет,[240] Евмаранта, и остановил кровь, приложив к ране траву буфтальмос.

Заметив меня, он обнял и поцеловал, а затем спросил:

— Как, сын мой, с тобою сталось такое, почему ты в лохмотьях, хромаешь, бледен, бездомен, пальцы твои вывихнуты на руках и на ногах? Как стал ты нищим попрошайкой и превратился в человека низкого и бесславного? Отчего это с тобой случилось, ответь во имя нашей дружбы.

Я вздохнул и сказал:

— То, что я так переменился, как ты говоришь, мне известно, а вот почему, не знаю.

— Зато я знаю, — сказал Пепагомен, — и скажу тебе.

— Сделай одолжение, — ответил я, — и ничего не таи.

— Я уверен, сын мой, — начал он, — что ты стал таким, как сейчас, единственно из-за своей неизменной преданности императору, из-за того, что никогда и в мыслях не имел предать его, хотя претерпел от него бесчисленные гонения. Ведь если бы ты изменил императору, когда был на Лемносе, подобно многим другим, и в их числе пресловутому рогоносцу Керанцу,[241] все имение которого составляли семьдесят номисм[242] у пояса, и последовал в Филиппополь за племянником божественного императора, носящим имя Крестителя,[243] тебя бы не очернил этот преступный хиосец из Ливии, этот мерзкий счетовод, и не строил тебе козней вор-запавшие глаза, как Клавдиот назвал того искусного секретаря, который в свое время промышлял на Черном и Белом море[244] (теперь он по божественному внушению, а точнее, по своему неразумению стал назареем) ,[245] ты бы имел все — богатство, славу, почести, занимал бы высокие должности, как черномазый рогоносец Керанц, черный, как печная сажа, Тарханиот, свинцово-красный Махит и многие другие.

— Давным-давно уже я сам понял, — ответил я, — что все обстоит так, как ты сказал, но боялся говорить об этом, чтобы в добавление к прочим не накликать еще горших зол. Постоянное уныние, угнетавшее меня и днем и ночью, гнев императора и его дурное обо мне мнение сделали меня таким, как ты меня видишь.