Византийский сатирический диалог

Теперь видишь, как необдуманно, двусмысленно и беспочвенно все, что говорят поэты. Лучше выкинь это из головы, чтобы и тебя в небесной книге причислили к праведникам.

17. Критий: Я рад, что ты снова возвращаешься к тому же; скажи мне тогда, записываются ли на небесах деяния скифов?

Триефонт: Конечно, если среди них встретится порядочный человек.

Критий: Много же там наверху писцов, чтобы все заносить в книги!

Триефонт: Не святотатствуй и не хули бога истинного, слушай и поучайся от меня, чтобы жить вечно. Если уж бог шатром простер небо,[61] воздвигнул на водах твердь, сотворил светила и призвал человека из небытия, — что, скажи на милость, невероятного в том, если записываются все людские дела? Ведь и от тебя, если ты заведешь свой дом, купишь рабов и рабынь, не укроется ни один их проступок. Тем более естественно, что бог, создатель всего, может следить за делами и помыслами каждого. А все твои боги, Критий, для здравомыслящих людей — просто детские игрушки.

18. Критий: Очень хорошо сказано! Благодаря тебе я испытал превращение, прямо противоположное ниобиному: из каменной глыбы снова стал человеком и готов поклясться этим богом, что с тобой от моих слов ровно ничего не стрясется.

Триефонт: Скажи, меня ты любишь, да?[62] Смотри, Критий, только не обмани!..

... Мне тот человек ненавистен,
Кто в своих мыслях скрывает одно, говорит же другое.[63]

Но пора уже, выложи, наконец, те чудеса, о которых ты наслышался, чтобы и я в свою очередь побелел, изменился до неузнаваемости, но не замер, как Ниоба, а, обратившись в соловья, оглашал цветущие луга плачевной песней о твоем странном злоключении.

Критий: Клянусь сыном божьим, это тебе не грозит!

Триефонт: Говори, силу слова заимствуй от духа, а я присяду,

...сохраняя молчанье
И ожидая, пока играть Эакид перестанет.[64]

19. Критий: Так вот, иду я по улице за кое-какими покупками и вижу большую толпу; все шепчут на ухо соседу и прямо приникают друг к другу губами. Я стал беспокойно озираться и, приложив к глазам руку, внимательно вглядываться, нет ли здесь кого из друзей. На счастье мне попадается Кратон, давнишний мой друг и товарищ по пирушкам.

Триефонт: Знаю, ты говоришь о сборщике недоимок. Что же, однако, дальше?

20. Критий: Я расталкиваю всех локтями, протискиваюсь вперед и, поздоровавшись, подхожу к Кратону. Тут один гниющий старикашка по имени Харикеп, у которого всегда варится что-то в носу, стал тихонько покашливать и понемногу отхаркивать (а нутро у него чернее смерти), а потом замогильным голосом заговорил: «Он, как я уже сказал, простит не взысканные сборщиками недоимки, вернет кредиторам долги, заплатит квартирную плату и все налоги и примет предсказателей, не измеряя их искусства».

Этот человек нес и еще более отчаянный вздор, а стоявшие вокруг него люди сочувственно слушали и пленялись новизной его слов.

21. А другой, по имени Хлеохарм, в драном плащишке, босой и простоволосый, стуча зубами от холода, сказал: «Оборванец с гор, с остриженной головой, показал мне начертанное в театре иероглифами имя того, кто сделает это и самую улицу вымостит золотом». Я же, будучи знаком с Аристандром и Артемидором,[65] заметил: «Эти сны для вас не к добру: твои, Харикен, долги, раз ты видел во сне уплату налогов, непременно возрастут, а Хлеохарм, ступавший по золоту, лишится последнего обола. Сдается мне, вы оба заснули у „Белой скалы“ в обители снов[66] и перевидали несметное множество снов, хотя ночи теперь и короткие».

22. Все вокруг захохотали и прямо умирали со смеху от моей глупости. Тогда я спросил Кратона: «Неужто меня, говоря словами комедии, подвел нюх? Или может быть, я истолковал их сны вопреки учению Аристандра Тельмиского и Артемидора из Эфеса?» — «Довольно, Критий, — отвечает он. — Если ты умеешь молчать, я посвящу тебя, и ты узнаешь то, чему скоро суждено свершиться. Все, что сказали эти люди, — не сны, а чистая правда, и в месяце месори[67] все сбудется». От слов Кратона и странных мыслей этой толпы кровь ударила мне в голову, и я собрался уже уходить, в ярости браня Кратона. Тут какой-то человек, взглянув на меня со свирепостью титана,[68] очевидно, по наущению и подстрекательству того треклятого старикашки, схватил меня за край плаща и потянул назад слушать словопрения.