29. Критий: Это — знак, что божество не пренебрегает добрыми, но возвеличивает их и ведет к благоденствию. Мы с тобой, Триефонт, дождались лучших времен. Еще недавно я не знал, что оставлю после смерти детям, ведь тебе моя бедность известна не хуже, чем мне — твоя. Теперь им достанет одного блага жить в эти дни: наших пределов не покинет довольство и враги не вселят страха.
Триефонт: И я, Критий, завещаю детям радоваться гибели Вавилона, порабощению Египта,[82] пленению сынов Персии, прекращению скифских набегов и — да сбудется это! — отторжению варваров от наших границ. А мы падем перед статуей Неведомого бога, возденем руки к небу и возблагодарим за то, что удостоились быть подданными столь великой державы. Пусть другие болтают, что им вздумается, — с нас довольно, что мы можем сказать о них словами пословицы: «Гиппоклиду[83] нет до этого дела».
ТИМАРИОН
I. Кидион: Тимарион, дорогой! «Ты, ненаглядный мой свет, Телемак, возвратился».[84] Но что до сих пор мешало этому? Ведь ты обещал скоро быть обратно. «Молви, в мечтах ничего не таи, пусть мы оба узнаем»,[85] — тебе же говорить со своим старинным и вновь обретенным другом.
Тимарион: Милый Кидион, раз уж ты, стремясь услышать о моих несчастиях, вспомнил творения Гомера, придется и мне в своем рассказе заимствовать стихи у трагических поэтов, чтобы повесть о возвышенных страданиях зазвучала у меня возвышеннее.
Кидион: Говори же, любезный Тимарион, не теряй времени, чтобы не разжигать более моей жажды все услышать, и не томи меня дольше.
Тимарион: «Увы, зачем коснулся, хочешь вновь раскрыть»[86] и «Зачем», как говорится, «влечешь нас от стен Илиона?».[87] Впрочем, начну со слов Еврипида; ведь от них удобно перейти к столь же печальным вещам.
Поверь, милый друг, если я рассказал бы тебе шаг за шагом, что со мной приключилось, ты, конечно, предпочел бы, чтобы я умолк и вовсе замолчал, хотя сейчас и просишь моей повести.
II. Кидион. Начни же, добрейший, свою историю, пока еще ярко светит солнце и не наступил час, когда распрягают быков;[90] ведь мне необходимо покуда светло попасть домой.
Тимарион: Кидион, друг мой, ты слышал от меня еще до того, как я распрощался с тобой, сколь благочестива и угодна богу была цель моего путешествия. Поэтому нет нужды мне повторять, а тебе слушать то, что уже известно. Так вот, с тех пор, как я, простившись с тобою, покинул город, попеченье божье не оставляло меня: мне была дарована счастливая дорога и все на моем пути устроилось как нельзя лучше. Говоря коротко, невзирая на мое жалкое обличье философа, меня принимали по-царски и мне удалось повидать всех друзей, сколько их жило на моем пути: один встречался мне, идя в поле, другой, напротив, возвращаясь домой, третьего о моем приходе уведомил раб, случайно шедший по дороге и неожиданно столкнувшийся со мной или работавший в поле там, где я проезжал; словом, не было никого, кто, увидев меня, не оказал бы мне гостеприимства. Что перечислять богатые и роскошные приемы, раз уже я назвал их царскими?! Из этого ты можешь заключить, милый друг, что некое попечение дарует блага жизни тем, кто избрал удел философа. Ведь и я, ничего не взяв с собой в дорогу и не запасшись ни едой, ни питьем, уже с первой же остановки не был лишен этих благ, и они щедро изливались на меня. На дороге туда все шло так благополучно и счастливо; что же касается моего возвращения, оно было сверх меры горестно и, поистине, напоминало трагедию.
III. Кидион: Как же ты, однако, торопишься, друг мой, как ты комкаешь свой рассказ и как летишь вперед, ни на чем не останавливаясь подробно! Еще не покончив толком с путешествием из дому и ни словом не обмолвившись о своей жизни на чужбине, «мыслью обратно летишь»[91] и, точно тебя преследуют собаки или какие-нибудь скифы,[92] спешишь возвратиться в Византий,[93] словно здесь твое единственное спасение и убежище. Успокойся, милый; ничего страшного с тобой не случится, если ты подробнее расскажешь мне все, что с тобой было, и никакой беды не произойдет.