Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э.

Змея обвивается вокруг птицы, которая стоит, припав к земле (рис. 3.9). Элемент сражения, ярко выделенный в экфрасисе, в мозаике представлен не настолько очевидно. Крылья орла расправлены назад, однако в этой позе нет динамичности. Клюв сомкнут на шее змеи, которая, свиваясь в кольцо, смотрит на орла вверх. Сама композиция как бы тянет противников вниз. У Хониата, напротив, присутствует выраженная вертикальная направленность: хотя орел изначально не может оторваться от земли, в конце концов, его победа выражается именно в том, что он «поднимает» змея. Дворцовая мозаика запросто могла стать предметом ровно такого же экфрастического описания (поскольку данный жанр не требовал от автора придерживаться строжайшей точности). Однако едва ли Хониат полностью выдумал идею вертикальности, ведь статуи находились на вершине колонны. Насколько мне известно, мозаике из Большого дворца никогда не приписывалось магическое свойство отпугивать реальных змей, о котором упоминает Хониат. Если рассмотреть ее в качестве условной замены для скульптурной композиции с Ипподрома, в ней присутствует потенциал статуи как визуального объекта, но не как защитного талисмана. В то же время орел и змея, выложенные на полу Большого дворца, выглядят утверждением имперскости: власть императора распространяется на все зримые объекты Константинополя, и они с готовностью ложатся ему под ноги.

Оппозиции у Хониата подпадают под риторическую категорию антитезы – сопоставления противоположностей, которое служит, чтобы обострить контраст и вызвать у читателя/слушателя широкий спектр эмоций. Как показал Генри Магуайр, антитеза была важным приемом в декорировании византийских церквей: как правило, ее использовали, чтобы подчеркнуть контрастные эпизоды из жизни Христа и проиллюстрировать основные парадоксы христианской веры [Maguire 1981: 53–83]. Однако встречалась она и вне религиозного контекста – как фигура речи и «образ мысли» [Ibid.: 53]. В приведенном выше фрагменте антитеза не только способствует описанию скульптуры, но и становится линзой для идеального ее рассматривания. Возможно, зритель (подразумеваемый Хониатом и воплощенный в нем же) стоит неподвижно, скованный величием скульптуры, однако его глаза пребывают в движении. Таким образом, и в нем прослеживается антитеза: физическому стазису противопоставлен движущийся всепроникающий взгляд, направленный вовне. Кроме того, этот зритель воспринимает не только визуальное, но и риторическое стимулирование. Одно дает толчок другому, и сам процесс смотрения окрашивается рассматриванием, и полученный в итоге эмоциональный опыт выражается в красноречивой прозе Хониата.

В этом отрывке антитеза предстает как часть экфрасиса и тоже способствует вовлеченному, активному рассматриванию. Наиболее выдающиеся мастера этого жанра, жившие в классическую и постклассическую эпоху, выстраивали вокруг описания сложнейший нарратив и тем самым лишали свои объекты статуса неодушевленности, насыщая их самой сущностью жизни, или жизнеподобием[120]. Именно эта «одушевленность» делает статуи Хониата такими привлекательными – но лишь для определенных зрителей: тех, кто достаточно хорошо разбирается в риторике (то есть мастеров экфрасиса) и истории. Хониат привлекает внимание ко второму пункту, когда рассказывает, как именно были созданы описанные им орел и змей. По его словам, автором этой скульптуры был знаменитый маг Поздней Античности Аполлоний Тианский [Хониат 1860–1862, 2: 435] (см. главу 2). Как утверждает хронист, жители Византии обратились к Аполлонию с мольбой избавить их от укусов змей, и он выполнил эту просьбу, воздвигнув колонну со статуей орла. Забавно, что Хониат осуждает процесс создания статуи, который якобы сводился к «разным заклинаниям, придуманным демонами и нечестивыми служителями их» [Там же]. При этом он сразу же – одновременно самым парадоксальным и самым типичным образом – возносит хвалу красоте этого памятника, «любуясь которым нельзя было оторвать глаз и поневоле приходилось остаться прикованным к месту, подобно тому, кто, начав слушать пение сирен, хотел бы уйти от них прочь» [Там же].