Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э.

Если упоминания Зевса, Эрота и Аполлона в этом романе связаны со скрытым противостоянием этих трех божеств, то их появление в виде фрески и/или статуи еще сильнее подчеркивает существующее между ними соперничество. Как мы увидим, фреска крайне важна, потому что именно благодаря ей целомудренный Исминий обнаруживает в себе страсть к Исмине. Однако сколько бы он ее ни рассматривал, единственным результатом оказываются сны, т. е. повторение тех событий и мыслей, которые уже имели место в жизни Исминия. Фреска не выводит сюжет за пределы психической и телесной трансформации героя; можно сказать, что из-за нее он попадает в замкнутый круг, где реальное, воображаемое и сновидческое сливаются друг с другом до такой степени, что Исминий жалеет о необходимости просыпаться и покидать мир своих (определенно эротических) снов. Статуи, напротив, решительно подталкивают сюжет к кульминации. Хотя они не вызывают у автора такого риторического прилива, эти объекты являются могущественными и подсвечивают по контрасту неспособность фресок довести дело до логического конца. Неудивительно, что, когда Исминий вспоминает о своих приключениях, ему хочется изобразить их в виде статуи, а не картины [Тамже: 110].

В этом романе мимесис действует крайне непредсказуемо, если сравнить с другими образцами жанра. Он прослеживается в отношениях между героями, когда, например, Исминий называет своего друга Кратисфена «моим вторым я» или когда Исмина снова и снова отмечает, что ее возлюбленный носит практически такое же имя, как у нее [Там же: 48]. Мимесис проявляется и в тот момент, когда любовники выдают себя за брата и сестру, как это делали Роданфа и Досикл, однако с одним важным отличием: сходство между Исминой и Исминием заключается не столько в похожести физических черт, сколько в очевидно имитативной природе их действий/фантазий, направленных друг на друга. Ярче всего миметическое измерение проявляется в повторяющихся эпизодах со снами, удивительно реалистических и подробных, но при этом абсолютно не удовлетворяющих – поскольку как бы хорошо они ни имитировали реальность, на самом деле они ею не являются. В одном фрагменте из третьей книги (подробнее см. раздел «Рассматривая изображения») границы между реальной ситуацией, в которой находится Исминий, его мыслями и снами прочерчены очень четко, хотя происходящие, мыслимые и увиденные во сне события очень похожи друг на друга [Там же: 55–57]. Этот настойчивый миметический импульс подчеркивает опасность имитации, способной захватить настолько, что главный герой в прямом смысле оказывается в плену. Миметические способности статуй, напротив, высвечивают положительную сторону имитации, ее возможность подталкивать к переменам, указывая на конкретный желаемый конец, который, по словам Исминия, сохранится в истории, если его зафиксируют в виде золотой статуи [Там же: ПО].

Рассматривая изображения

Итак, что же видит Исминий и почему это зрелище оказывается таким испытанием для его способностей к интерпретации? Перед фресками он стоит не один, но в компании Кратисфена. В каком-то смысле они напоминают нам о Феодоре и Химерии из «Кратких заметок», о которых шла речь в главе 1: в обоих случаях речь идет о двух друзьях, рассматривающих произведения искусства в попытке их расшифровать. Фресок в романе много, и автор подробно их описывает. Первая (для Исминия, в основном мы смотрим его глазами) – это изображение четырех прекрасных дев. Только описав их, он замечает подпись в виде ямбического стиха: оказываются, девы символизируют Разумность, Доблесть, Скромность и Справедливость. Вооруженные этим знанием, Исминий и Кратисфен анализируют их атрибуты в соответствии со значением каждой фигуры: Разумность указывает себе на голову, поскольку «здесь, в голове, ее богатство», Доблесть одета в доспехи, Скромность прикрывает себе бедра и грудь, а Справедливость устремляет взгляд в горнюю высь, поскольку «чужда человеческого». Эта часть фрески служит разминкой перед последующими описаниями [Chatterjee 2013а: 209–225]. Далее Исминий видит «чудесного отрока», полностью обнаженного, вооруженного луком и колчаном, с крыльями на ногах, который восседает на троне или в колеснице[152], покрытой золотом. Исминий смущен – во-первых, потому что на отроке нет одежды, а во-вторых, потому что «лицом он так сладостен» и напоминает, помимо прочего, «образ Зевса» [Ibid.: 53].