Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома

На кухне Нонна переставила кастрюлю на дальнюю конфорку – чечевица, приготовленная рано утром, еще до того, как Зоэла проснулась и попросила посмотреть на прах, снова закипала. Я учуяла запах чеснока. Я знала, что там была мята, которую Нонна хранила в терракотовом горшке под лавкой возле дома. У нас будет чечевица с пастой, догадалась я. Чечевицу вырастили здесь. Я никогда не ела чечевицу в своем детстве. На самом деле я думаю, что даже не знала, что это такое, до тех пор, пока мне не исполнилось лет эдак двадцать пять. Это Саро приучил меня к ней, а позже я увидела, что на Сицилии чечевица была больше, чем просто продуктом питания. Она являлась судьбой, фортуной. С кулинарной точки зрения ее едят для пропитания, особенно во время засухи или дефицита. С точки зрения культуры она известна тем, что приносит удачу путешественникам и сулит хорошую жизнь на Новый год. Но еще чечевица – это также и траурная пища. Она доносит до стола весь человеческий опыт. Lenticchie была едой, в которой нуждалась семья, чтобы получить успокоение и поддержку, когда жизнь наносила непоправимый ущерб.

Так я сидела, наполовину додумывая мысли, в нашем совместном молчании. Отдельные фрагменты воспоминаний всплывали и уносились мимо с одинаковой скоростью. В Лос-Анджелесе я стала одержима тем, чтобы запомнить все. Во мне угнездился глубокий страх того, что я потеряю Саро еще больше, если вдруг утрачу память. Я все записывала, до мелочей. Я носила с собой блокнот, чтобы помнить, что как выглядело, например костяшки его пальцев, когда он держал нож. Как он вытирал сначала нижнюю часть тела после того, как принимал душ. Почти патологическую решимость, с которой он был готов проехать километры на машине, чтобы взять напечатанную копию его итальянской газеты, «La Repubblica», в газетном ларьке на краю Беверли-Хиллз, потому что тот парень всегда оставлял последнюю копию для него, неважно, шел дождь или светило солнце. Его переносицу в тот день, когда он умер. За столом у Нонны эти воспоминания мелькали быстрее, чем я успевала их схватить. Я чувствовала головокружение.

Нонна поставила передо мной неглубокую чашку чечевицы с диталини. На столе не было вина, только вода. Вина не было никогда. Она не следовала пословице «Mancia di sanu e vivi di malatu. – Ешь с удовольствием, пей умеренно». Нонна не пила, никогда за всю свою жизнь. Также она никогда не надевала брюки. Я понимала, что мне придется где-то достать вино в ближайшие дни.

Она отрезала хлеб, un filoncino, небольшой ломоть, который с момента, как мы уселись за стол, она ела молча, отрывая один кусочек за другим, ловко отщипывая и поворачивая, словно снимая фрукт с ветки. На стол она поставила также маринованные оливки, соленые сердцевины артишоков и салат из томатов с орегано, сбрызнутый оливковым маслом собственного отжима.

– Chiama la picciridda, – произнесла она на сицилийском. – Зови малышку.

Я поднялась со стула, у которого было сплетенное вручную соломенное сиденье, и направилась к узкой каменной лестнице, ведущей наверх. Странным образом я ощущала комфорт в поддержании сокровища простой рутины. Я взбиралась на отвесную скалу, шлепнулась на самую середину неизведанного и оказалась выброшена в самое сердце бескрайней скорби. Я могла лишь надеяться, что, следуя за хлебными крошками знакомого распорядка, я в конечном счете найду свой выход из этих непроходимых дебрей.

Зоэла была в кровати наверху. Она оставила Пеппи и DVD. Я не могла точно сказать, спала она или нет. В определенное время дня есть какая-то природная драма в игре сицилийского света. Он ложился поперек ее маленького узкого торса, сильный и властный. Такой свет я наблюдала только в Алиминусе. Он попадал внутрь через единственное окно в большой, но аскетически меблированной спальне Нонны. Должно быть, Зоэла открыла ставни и раздвинула их в стороны. Это была одна из тех маленьких деталей итальянской жизни, которые ей нравились. Она впускала свет в комнату, которая редко когда видела такое освещение, особенно в это время суток. Темнота дома Нонны нам обеим казалась дезориентирующей и одновременно восстанавливающей. Когда я взглянула со спины на нее, лежащую поперек накрахмаленных, высушенных солнцем простыней, я тут же представила себе в этом свете Саро. Представила, как он держит ее.

– Vieni, amore. E ora di mangiare. La nonna ti ha fatto la pasta. – Пойдем, любовь моя, время обедать. Твоя бабушка приготовила пасту, – сказала я. С ней я соскальзывала на итальянский, как всегда бывало спустя несколько дней после приезда. – Пища пойдет нам на пользу.