Весь прошлый год я получала новости о том, кто в городе заболел, кто родился. Я получила детальный отчет о местных противоречивых выборах, на которых Нонна отказалась голосовать, поскольку на одну и ту же должность претендовали два кузена, которые боролись друг с другом. Мне было известно и о ее высоком кровяном давлении и диабете. Я знала, что у нее в плече защемление нерва. Еще знала о том, что мои племянницы были прилежными ученицами, а Франка и Косимо пахали на непостоянной работе, которая не позволяла никаких жизненных излишеств, не говоря уж о роскоши. И буквально за несколько дней до нашего приезда мы с Нонной разговаривали о бушующих лесных пожарах, охвативших часть острова.
Я повернулась к Зоэле, которая едва притронулась к тарелке и уже была готова встать из-за стола, чтобы отправиться в маленькую гостиную смотреть итальянские мыльные оперы – это было ее любимое времяпровождение, когда не было никаких других занятий. Но прежде чем я успела ее спросить, Нонна вмешалась.
–
– Зоэла, Нонна счастлива, что мы вернулись, – обратилась я к ней на итальянском, надеясь, что мы втроем могли бы побеседовать. На нашем общем языке.
– Я знаю, я слышала тебя, – ответила она на английском. Затем она встала и направилась в соседнюю гостиную.
– Хорошо, хочешь сказать ей что-нибудь о том, как ты себя чувствуешь, находясь здесь? – давила я.
– Конечно. – Она уселась на диван и начала снимать свои туфли, не отрывая взгляда от телевизора. Восемь лет – это, оказывается, еще одни восемнадцать.
– Хорошо, почему бы тебе не подойти сюда и несказать ей это лично? Или обнять ее еще раз. – Внезапно я перешла обратно на английский и на такие интонации, которые не позволяли звучать моей речи легко и непринужденно.
Нонна почувствовала, что что-то неладно.
–
Зоэла вернулась обратно на кухню, вся – сплошная улыбка, и поцеловала Нонну в щеку. Затем развернулась на одной ноге и покинула нас снова.
– Босиком, словно цыганенок, – сказала Нонна, ласково улыбаясь вслед Зоэле. – Оставь ее.
Когда Зоэла вошла в другую комнату, она повернулась и обратилась ко мне опять на английском:
– Мамочка… как так получилось, что на стенах у Нонны нет фотографий, где вы с Баббо женитесь?
Это было последнее, что я могла ожидать, но ей было восемь, и она воспринимала мир по-другому каждый новый день. И это было первый раз, когда я поняла, что в итоге мне придется ответить на этот вопрос. Но не сейчас.
И когда Нонна начала убирать со стола, я осторожно ответила:
– В доме нет фотографий нашей свадьбы, но здесь много других изображений, на которых мы вместе. – И она больше не допытывалась.
Она не казалась мне достаточно взрослой, чтобы посвящать ее в подробности о том, как семьи могут не признавать тех, кого полюбили их дети. Мне не хотелось создавать раскол между ней и ее дедушкой и бабушкой. Для полноценного ответа требовался прежде всего контекст. А чтобы дать этот контекст, требовалось поднять со дна давно минувшее прошлое.
Однажды мне придется озвучить то, что оставалось пока невысказанным: что мы были семьей, встретившей препятствия на пути к соединению, и что процесс прощения иногда может оказаться тяжелым. Я бы рассказала ей о поисках любви, способности людей меняться и о воссоединении в саду отеля на берегу моря. Мне пришлось бы попытаться проиллюстрировать то, как жизнь требует от нас постоянно восстанавливать и ремонтировать взаимоотношения. Рассказать о том, как болезнь ее папы сблизила нас всех. И как ее рождение все изменило.