Вкус Парижа [Литрес]

Додиньи печально вздохнул:

– Мишони – гений. У него необыкновенные руки. Это человек, который может состязаться с лучшими краснодеревщиками в истории Франции. А когда человек может, ему трудно удержаться от того, чтобы этого не делать. Как бы то ни было, все они сотрудничали с Пер-Лашезом. А при их содействии этот аферист был всесилен.

Мы покинули сад и прошли к станции метро «Сен-Сюльпис». Уже с исчезающего перрона Додиньи прокричал мне:

– Учтите, никаких кроватей Людовика XVII! Бедняжка спал в тюрьме на соломе!

В резком синеватом свете подземки Додиньи походил на утопленника.

До своей остановки я вспоминал всё сказанное Марго и Додиньи. Если кто-то из них и проговорился, то выудить полезный намёк из общей болтовни казалось труднее, чем обнаружить алмаз в горной породе.

Окна нашей квартиры озарял тёплый свет. Ноги сами через ступеньку внесли на первый этаж. Я раскаивался, что ещё утром не помирился с Еленой. Весь этот день собственная вина угнетала меня.

Из недр квартиры пахнуло пирогами. Граммофон разливался новоорлеанским джазом, но контрабас и барабан легко перекрывал бас Дерюжина:

– Ради тридцати франков кружишь всю ночь по пустому ночному Парижу. Иногда кажется, что всё это – какой-то кошмар. Это не моя жизнь. Я должен был или с пулей во лбу валяться в подвалах Лубянки, или мирно отстраивать свою Сосновку. А это выживание в эмиграции, без цели и смысла, – это не ад и не рай, это хуже – забвение… Как там у древних греков загробный мир назывался?

Я замер, удерживая ботинок за шнурки. Со мной Дерюжин никогда не был столь откровенен.

– Если Париж – Тартар, то вы – Харон, подбирающий в ночи несчастных путников, – живо возразила Елена.

– Елена Васильевна, не идеализируйте меня и моих пассажиров. Несчастных и сумасшедших в Париже не перечесть, и никому до них нет дела. Я заранее знаю, в каком квартале увижу знакомого карманника, на каком углу в жидкой грязи будет валяться всё тот же пьяный, бормоча бретонские песни. По субботам на бульваре Капуцинок маленький усач грозит кому-то кулаками и читает монолог Гамлета. В привокзальном кафе по ночам сидит старуха с огромным лохматым псом. А у моста Сен-Мишель промышляет похожая на мартышку… эээ… дама полусвета в тюрбане с чёрными перьями. Ей, наверное, уже далеко за пятьдесят, бедняжка завлекает клиентов тем, что танцует и поёт известные арии прямо на мосту.

– Я её видела! Она пела хабанеру. L’amour est un oiseau rebelle. Пусто, темно, никого, кроме неё и меня, и этот её надтреснутый слабый голос, такой жалкий и патетичный. Она жутко напугала меня, я подумала, что она сумасшедшая, бросила ей десять франков и убежала.

– Она не сумасшедшая, просто Париж уже пережевал и выплюнул её. Это только в мюзик-холлах туристам кажется, что тут вечный праздник.

Я вошёл в гостиную. Елена устроилась на диване в знакомом мне ещё по Тегерану тёмно-бордовом платье без рукавов. На краешке кресла напротив балансировал Дмитрий Дерюжин, держась обеими ручищами за фарфоровую чашку с чаем.

Я извинился:

– Мы договорились на сегодня? Прости, я совершенно забыл!

Елена повернулась ко мне, и меня обожгло свечение её лица. Давно я не видел жену такой радостной, сияющей и прекрасной. Дерюжин тоже выглядел как кот в сметане.

– Это я должен извиниться. Я, кажется, явился слишком рано. Зато Елена Васильевна смогла рассказать мне о твоём увлечении фотографией: как после работы ты объезжал все прикаспийские аулы под охраной казаков Персидской бригады. И как колонну бакинских беженцев доволок до Тегерана.

Елена подала мне чашку душистого чая, пододвинула блюдо с пирожками.

– Колонну не я волок, а англичане. Я только старался, чтобы как можно меньше хворых осталось на обочинах. Но по сравнению с тем, что выпало тебе, моя жизнь в Персии представляется игрой в гольф…

Елена прервала меня:

– Дмитрий Петрович, вы ведь Крым с Врангелем покинули? Расскажите.

Дерюжин отнекивался, но она настаивала, и несгибаемый вояка сдался: