Вкус Парижа [Литрес]

– Елена Васильевна, нам всем и на войне, и в эмиграции выпало много страшного и ужасного, но в моей судьбе не было дня печальней того, когда я на коленях в последний раз поцеловал русскую землю. Врангель на своей яхте обошёл все порты и причалы, убедился, что все, кто хотел покинуть Крым, погрузились на корабли, провёл последний морской парад на рейде – и мы тронулись в путь. Сто пятьдесят тысяч человек покинули отчизну. Все стояли на палубах и в слезах провожали уходящий берег, – он рассказывал спокойно, но глаза Елены потемнели и заблестели. – После Константинополя я с Первым армейским корпусом попал в военный лагерь в Галлиполи. Мы год там голодали и мёрзли. Барон твёрдо рассчитывал, что вернёмся, но я уже не верил. Я знал, что Россию больше никогда не увижу. Весной двадцать первого французы предоставили желающим корабли, переправили нас на работы в славянские страны. Из Сербии я уехал в Варшаву… – Дерюжин деликатно исключил из своей одиссеи известные мне пассажи о турецких опиумных притонах и варшавских борделях. – Через год переехал в Париж. Тут вначале разгружал баржи в Сен-Дени и мыл паровозы.

Елена положила пальцы ему на рукав:

– Но это всё позади. Зато вы в Париже!

Дерюжин нерадостно пошевелил бровями.

– Дмитрий Петрович, я понимаю, ваша жизнь здесь совсем не та, какой вы достойны. Но Париж дарит ощущение, что мы в центре всего происходящего. Весь остальной мир теряет всякое значение.

Я так не чувствовал. Смысл моей жизни был внутри меня или совсем рядом – в моей маленькой семье, моей работе, в друзьях и пациентах.

Дмитрий тоже позволил себе усомниться:

– Это вы так чувствуете, Елена Васильевна, потому что не росли в России, вам не пришлось убегать оттуда. И вы молодая, талантливая, красивая женщина. Для вас центр мира там, где вас ценят и вами восхищаются. А казаки и бывшие офицеры стоят у конвейерных лент автомобильных заводов и ютятся в нищих Сен-Дени, Бийанкуре или Гренеле в одной комнатушке с тремя напарниками и общей уборной в конце коридора. Нет ничего на свете безотраднее рабочих предместий Парижа.

Сам Дерюжин жил в Бийанкуре, прозванном из-за наплыва русских Бийанкурском.

Елена с энтузиазмом новообращённого продолжала уговаривать старого эмигранта:

– Да, трудно, тяжело, я понимаю, Дмитрий Петрович, голубчик! Но тут ведь главное – не киснуть, не отчаиваться, не опускаться. У вас дни свободны, надо участвовать в культурной жизни русского Парижа! Тут столько всего происходит, я после Тегерана словно на Парнас попала! Вы к Мережковским вхожи? Мне бы так хотелось послушать Бунина, Алданова, Ходасевича! Давайте вместе в Союз молодых поэтов как-нибудь сходим? Саша, ты же не против? – не дожидаясь моего ответа, снова подсолнухом оборотилась к Дерюжину: – Саша всё время работает, а я с ума схожу сидеть тут одна, когда повсюду выставки, концерты, балеты.

Уж я-то знал, что всем выставкам, концертам и балетам мой друг предпочитал цыганок Монпарнаса и гораздо охотнее, нежели Бунина и Алданова, полковник штудировал воинский устав или руководство по уходу за автомобилем.

Прижимая к груди руку с ногтями, окружёнными тёмной несмываемой каймой, он честно признался:

– Елена Васильевна, где я, а где Мережковские и Бальмонты? Я бесконечно далёк от всех этих «Зелёных ламп» и этих, знаете ли, высоколобых диспутов о культуре смерти в русской революционной литературе. Я, к сожалению, на своей шкуре всё узнал о смерти в русской революции. И избегаю мест, где можно наткнуться на Керенского. Этот человек погубил Россию. Нет, милая Елена Васильевна, у бывших врангелевцев свой Париж и своя жизнь тут.

Елена расстроилась:

– Дмитрий Петрович, как же так? Вы же полковник, дворянин!

Дмитрий махнул рукой:

– Полковник давно не существующей армии и дворянин без двора.

Тут я не удержался:

– Да не слушай ты его! Потомок древнейшего боярского рода Дерюжиных, а благодаря одной из прабабок – вообще Рюрикович. Лекции Бердяева и Лосского, может, не конспектирует, зато в Русском общевоинском союзе – правая рука генерала Кутепова. Кавалер Галлиполийского креста вдобавок.

Елена с восторгом уставилась на усатого, слегка обрюзгшего боярина.

– Да я и без этого знала, что вы из лучших сынов России!

Дерюжин осторожно поставил чашку: