Вкус Парижа [Литрес]

Продолжая разглядывать окружающих, он ответил:

– Марго – публичная… – почмокал гаваной, ухмыльнулся краем плотоядных губ. – Публичная фигура. Её все знают.

Елена бродила по галерее, рассматривая росписи Билибина. Дерюжин, преобразившийся из усталого, опустившегося таксиста в неотразимого кавалергарда, сопровождал её преданным чичероне. Время от времени она поднималась на цыпочки, он учтиво склонялся к ней, она что-то вполголоса говорила ему. Судя по их частому смеху и довольным взглядам, оба прекрасно проводили время. На меня она не оглянулась ни разу. У галериста был намётанный глаз: Елена была самой прекрасной женщиной на выставке, а тут было много красивых женщин – и на картинах, и в зале.

К нам подошёл мужчина с пёстрым шейным платком и смоляной шевелюрой, на которой переливались блики электрического света люстры.

Жерар Серро представил его:

– Эмиль Кремье, декоратор. Кстати, приятель Марго.

От Додиньи я знал, что похожий на попугая Кремье обставлял квартиры своих богатых клиентов находками Люпона из галереи Серро. Именно он продал стул маркизы де Ментенон арабскому шейху. Декоратор кивнул хищным носом:

– Да, мы с Марго оформили несколько апартаментов её знакомых.

– Как она теперь? – поинтересовался Серро.

Кремье хохотнул:

– В тот вечер девочка, конечно, психанула. Звонила мне, жаловалась, что Люпон привёл в ресторан «русскую персиянку».

Так. Значит, Кремье в тот вечер знал, где находился Люпон.

– Осторожно, Эмиль, – толстый палец Серро ткнул в моём направлении, – доктор Ворони́н – супруг «русской персиянки» и твёрдо намерен защищать её честь на дуэли. Скажи лучше, кто, по-твоему, укокошил нашего Ива-Рене?

– Додиньи, конечно, – без колебаний заявил декоратор. – Не было человека, который бы ненавидел Ива-Рене так же, как Марсель. Год назад он пытался возбудить судебный иск против «Кресла», но дело с треском провалилось. Не нашлось ни единого эксперта, готового согласиться с его домыслами.

Серро пухлой ладошкой развеял дым:

– Додиньи – сумасшедший. И, как все сумасшедшие, невероятно искренен и убедителен. Ему удалось уговорить одного моего клиента подать на меня в суд: якобы купленный у меня стул Марии-Антуанетты оказался подлогом. Кончилось дело тем, что истцу пришлось уплатить мне компенсацию.

– А кто был вашими экспертами? – поинтересовался я.

– Лучшие специалисты Франции, – Серро кивнул на Годара, – вот, куратор Версаля, помимо него глава отдела декоративных искусств Лувра Камилл Мийо и ещё с полдюжины других опытнейших специалистов. Все до единого были согласны с нами, и никто – с Додиньи.

– Папаше Додиньи этот суд обошёлся в копеечку. А сам Марсель от злобы и бессилия едва не рехнулся, заявил, что мы все заодно.

Серро фыркнул:

– Рехнулся он задолго до этого.

Кивнув на заполненный посетителями магазин, я сказал:

– Похоже, антиквариат во Франции идёт по важности сразу за либерте, эгалите и фратерните.

Годар приосанился:

– Вы иностранец, вам простительно, что вы даже не подозреваете о значимости старинной мебели для Франции. Особенно того, что мы, французы, называем patrimoine. Патримуан – это национальное культурное наследие Франции, в данном случае предметы, принадлежавшие королевскому дому.

Серро боевито выпятил пузо:

– О да! Люди готовы платить бешеные деньги ради того, чтобы поместить собственную задницу в углубление, оставленное королевским задом!

Тут к нам подошла Елена.

Серро шаркнул ножкой, склонился над её рукой:

– Аншанте, мадам, – и немедленно принялся рассыпать перед ней жемчуг своих познаний: – Я только что рассказывал вашему супругу, что в период Просвещения французская мебель совершила прыжок в вечность, превратившись из ремесла в искусство. Все эти резные, обитые кресла, кушетки, столики и секретеры, всё это рококо и неоклассика из королевских дворцов и музеев представляют собой пик европейской культуры.

– А как же литература, музыка, статуи, картины?

Из уст любой другой женщины я воспринял бы реплику Елены как естественную попытку поддержать разговор, но старания моей жены соответствовать парижским знатокам вызвали у меня оскомину. Однако сами эрудиты одобрительно закивали, словно услышали неожиданное и тонкое наблюдение.

Годар оттеснил Серро:

– Предметы мебели являлись самыми осязаемыми, самыми вещественными и самыми используемыми шедеврами. Пожалуй, только картины Ватто, Шардена и Фрагонара могли соперничать с произведениями таких мастеров-краснодеревщиков, как Жан-Франсуа Эбен, Пьер Голль или Шарль Булль. Мебель обладала универсальным языком. Но в 1793—1794 годах свершилось одно из ужаснейших преступлений революции…

– Большой террор Робеспьера? – предположил я.

Годар величественно отмахнулся:

– Начался двухлетний аукцион, на котором выставили на продажу все тщательно документированные сокровища Версаля. Большую часть этих бесценных раритетов скупили англичане для своих загородных домов.

– Британцы – нация торгашей, – заявил Серро с таким апломбом, словно сам раздаривал экспонаты своей галереи прохожим.