Владимир Ост. Роман

– Папа, я хочу побыстрее вырасти. Чтобы стать победителем.

– Каши надо больше есть, – рассмеялся отец на это, а оказавшийся рядом приятель отца (Володя знал, что он военный переводчик) сказал что-то силачу на монгольском языке и показал рукой на Володю. Борец серьезно посмотрел на мальчика, а затем тихо ответил – на монгольском же.

– Митикуй, – сказал Володя.

По-монгольски он знал лишь две фразы: «самбайну» (здравствуйте) и «митикуй» (не понимаю) – да и то не был уверен в правильности своего произношения.

– Он говорит, – пояснил приятель отца, – не торопись – замерзнешь. Это у них пословица такая.

Володя поднял взгляд выше головы борца и увидел в небе орла. Монгола отвлекли, и он отошел в сторону, а Володя так и продолжал стоять на месте.

Отец отхлебнул из фляжки и, морщась, передал баклажку переводчику.

– Все у них, у монголов, так – не торопясь да вразвалочку, – проворчал отец. – А еще кто-то говорит, что русские – по**исты. Да эти ребята кому хочешь по раздолбайству фору дадут. Ни о чем ни с кем не договоришься: скажет, приду в пять – значит, в лучшем случае жди его в десять.

Володя все следил и следил взглядом за парящей в небе птицей, пока орел не попал в ту часть неба, откуда ярко светило солнце. Лучи ослепили Володю, он зажмурился, и кругом воцарилась тьма.

* * *

Осташов лежал на своей кровати в сумраке. За окном, сквозь тюль, виднелось множество светящихся окон соседнего дома.

Темно, подумал Владимир – значит, вечер. Народ не дрыхнет – значит, еще ранний вечер.

Он был раздосадован тем, что воспоминание о Монголии, нахлынувшее на него сразу после того, как он проснулся, прервалось. Осташов попробовал вспомнить что-нибудь еще из детских дней – что-нибудь такое же безоблачное и милое, но тщетно. Им очень быстро овладевали совсем другие воспоминания. В памяти сами по себе всплывали неприятные моменты недавнего прошлого, которые требовали осмысления.

А что, подумал он, действительно самое время подвести промежуточные итоги жизни. Тошнотворные итоги.

Итак, первое: его уволили.

Вышвырнули с места, где он впервые в жизни мог так хорошо зарабатывать. Выперли, не заплатив за последние сделки, да еще и направив в гильдию риелтеров навет, в котором его представили неблагонадежным.

Обиднее всего было то, что это он сам повел себя настолько тупо, что его обманули с деньгами и оклеветали на весь риелтерский свет. Это – первое.

Второе: Анна.

Аня! Любимая Аньчик! Стерва чертова!

В памяти Осташова всплыла картинка: Русанова стоит у перил железнодорожной платформы. Это было в июне, когда они ездили всей фирмой на пикник. То есть на тим-билдинг, как это называл Мухин. Как же называлась та станция? «Красная»? Что-то, связанное с рисованием, с краской. «Красково»? Ну да. Аньчик стоит на платформе «Красково». Мона Лиза на фоне яркого подмосковного пейзажа.

Неожиданно Владимир совершенно отчетливо услышал нестерпимо унылое гудение самолета – точно такое же, какое он слышал, когда лежал на больничной кровати, зная, что Анна улетает из Москвы. Вот и сейчас за окном, где-то в высоком небе, в дальние дали, печально гудя, улетал самолет. Говоря объективно, с таким же звуковым эффектом самолет мог бы, наоборот, прилетать из дальних далей в Москву. Но Владимиру такое предположение в голову не пришло. Нет, для него было неоспоримо: самолет улетает. И под его заунывное, разрывающее сердце гудение картинка под условным названием «Красково», которая все еще висела перед внутренним взглядом Осташова, вдруг изменилась – с нее исчезла Русанова. Все было на месте – и платформа, и лес, и река, – и только Анна не смотрела больше вдоль станции с таинственной, блаженной уверенностью в чем-то, неизвестно в чем, и ветер не шевелил ее легкого сарафана. Анны не было.

Да, на сей раз они с ней не просто поссорились. Она, так сказать, официально дала ему от ворот поворот, на что, как казалось Осташову, она была не способна, чего он никогда и в мыслях не допускал. Тоже вариант увольнения. И что самое отвратительное, он проморгал момент, когда Анна оказалась менее привязанной к нему, чем он к ней, оказалась менее чем он, зависимой от общения и чувств, которые связывали их. И – послала его.

Как же он мог довести ситуацию до этого? Что произошло? Ведь по всему было видно (ну или, во всяком случае, отчетливо ощущалось), что она тоже любит его, что их любовь взаимна. Что же дало ей силу отказаться от него? Как у нее язык мог повернуться сказать такое: «Не звони мне»?!