Владимир Ост. Роман

Владимир давно уже не чувствовал себя настолько униженным. Конечно, перед самим собой он пытался представить дело в ином свете. Ну какая разница, кто кому отказал? Какая разница, кто произнес слова с этим смыслом? Главное же в другом: просто они надоели друг другу, их отношения зашли в тупик, они устали от бесконечных ссор. Да и сами эти частые ссоры разве не показатель того, что данным двум людям в жизни не по пути? Просто они не подходят друг другу, и нет тут никакой трагедии. Не хочет девушка, и черт с ней! Нет – и не надо, другую найдем. Так что по крайней мере с одним из двух увольнений все проясняется. Этого увольнения вообще не существует в природе. И стало быть, все в порядке.

В порядке?

Нет. Ни черта не в порядке!

Правда заключается в том, что он застрял в чувстве, как муха в паутине, а его любимая выпуталась и улетела.

Только сейчас Осташов вдруг смог сформулировать для себя главное противоречие, которое он не знал, как разрешить, и которое терзало ему сердце. Он относился к Анне как к любимой и считал, что интимные отношения с ней должны стать венцом их взаимоотношений, а она – словно бы наоборот. Она вела себя с ним, словно циничный опытный мужчина, решивший соблазнить девушку, причем соблазнить так, чтобы «после всего» и речи не могло возникнуть о каких-либо обязательствах. Поэтому Владимир и терялся всякий раз, когда они были наедине и дело двигалось к близости. Он не мог, не хотел допустить, чтобы это сближение произошло иначе, чем сближение двух по-настоящему любящих людей. Всем своим существом он был против того, чтобы это выглядело обычным сексом. Но почему она так ведет себя?! Ведь она видит, она точно знает и чувствует, что он любит ее. Это очевидно. Да и сама она вроде любит его – это Осташов тоже очень отчетливо ощущал. Казалось бы, женщина в ее возрасте должна только радоваться тому, что нашла свою судьбу. Что же ей мешает?! Какая тайна скрыта за этим? Отчего она с такой беспощадностью, с такой мукой для обоих старается противиться своей и его любви? Как будто она разведчица во вражеской стране, случайно влюбившаяся в «объект», у которого по заданию надо выманить государственные секреты, – и вот она мается и мается: врага любить нельзя (долг перед родиной не позволяет), а очень хочется.

В конечном счете, решил Осташов, получается, что он оказался слабаком.

И что из всего этого выходит? Выходит, что он все-таки получил не одно позорное увольнение, а два подряд: и на работе, и в любви. Две весомых, смачных пощечины от жизни. На тебе – раз, и на тебе, если уж ты сам подставляешь вторую щеку, – на тебе – два. Учись, осел!

От подведения таких итогов Осташова бросило в жар.

На письменном столе зазвонил телефон.

Владимир не хотел ни с кем разговаривать, но состояние его было таково, что ему позарез нужно было чем-то заняться, что-то сделать, неважно что, и он подошел в полумраке к столу, и взял трубку.

– Ну ты куда пропал-то, бубенть? – голос Хлобыстина был, как всегда, бесшабашен и бодр. – Мать сказала, что куда-то в Торжок, а куда точно, и сама не знает. Мы с Васей подумали, ты во что-то вляпался и сбежал от кого-то.

– Вы примерно правильно подумали, – ответил Осташов, стараясь, чтобы его голос звучал менее затравленно. – Только проблема в том, что от себя не сбежишь.

– От себя? А зачем от себя бегать? Ты, Вовец, запомни – есть такая песня: моя страна растет бамбук, я сам на сам ездатый друг! Больше слов нет, но этого хватит. Песня старого корейца, которому все по барабану. Понял?

– Какого корейца? Что за тупизм ты несешь? И что деревенские обороты? Не «сам на сам», а «сам себе» надо говорить.

– Это ты тупизмом страдаешь. А песня старого корейского барабанщика, которому все по барабану – это моя песня, я ее вчера придумал. И теперь пою. И ты теперь тоже можешь петь. Я даже разрешаю тебе петь «сам себе», вместо «сам на сам», раз уж тебе так больше нравится.

– Спасибо.

– Пользуйся. Ну ладно. Слушай, Вовец, пока ты там где-то под Тверью партизанил, мы с Васей уже все придумали насчет Махрепяки. Как сказал Вася, все гениальное… э-э… как там?

– Просто?

– Нет. Все гениальное – даром. Вот как. Короче, давай, часов в девять подсасывайся на тот адрес, где квартира Махрепяки, на Хитровский переулок. Там прям напротив этого дома стоит маленькая такая церковка. Вот у ее входа встречаемся – ты сам все увидишь.

– Сам на сам?

– Ха-ха, уразумел? Нет, Вовец, но у нас это правда гениально получилось!

– А сколько время-то сейчас?

– Семь уже. Ну, пока, увидимся.

* * *

К точке, где Хитровский переулок, взлетев на горку, утыкается в Малый Трехсвятительский, Осташов подходил в полдесятого. Он опаздывал, но ему было все равно, он был сильно подавлен и шел не спеша.

Дошмякав по водянистой снежной каше до церкви, Владимир никого у входа не обнаружил.