Владимир Раевский

«Господину главнокомандующему 2-й армии. Отношения Вашего сиятельства от 7 июня с выпиской из дела и прочими приложениями, относящимися до непозволительных поступков 32-го егерского полка майора Раевского, имел я счастье представлять государю-императору и вследствие сего благоугодно было его величеству повелеть:

во 1-х, майора Раевского за обнаружение Следственной комиссией, при 6-м пехотном корпусе учрежденною, законопротивные его действия предать военному суду с тем, чтобы оный наряжен был при том же 6-м корпусе в г. Тирасполе под наблюдением самого генерал-лейтенанта Сабанеева, поручив ему иметь собственный надзор как за правильным и строгим производством такого суда, так и за непродолжительным оного окончанием… Со всех прописей, употреблявшихся в ланкастерской школе, бывшей под ведением майора Раевского и хранящихся, как он показывает, при полковом цейхаузе, доставить один экземпляр ко мне для представления государю-императору…»

Отстраненный от командования дивизией Орлов находился в Киеве, откуда в ноябре 1822 года писал Вяземскому:

«…Дело мое идет и продолжается. Чужие края и отечество наполнились страшными слухами, и посреди общего вранья трудно постичь настоящий ход дела. Об оном я распространяться не буду, но вообрази себе собрание глупой черни, смотрящей на воздушный шар. Одни говорят — это черт летит, другие — это явление в небе, третьи — чудеса и пр. Спускается баллон, и что же? Холстина, надутая газом. Вот и все мое дело… Теперь я спокоен и надеюсь, что те, кои с первого маха хотели меня сбить с ног, ушиблись сами о меня и кусают себе пальцы…»

Оптимизм Орлова продолжался до 14 декабря, то есть до тех пор, пока на Сенатскую площадь не вышли восставшие полки.

Гавриила Батенькова ошеломило известие: его друг Владимир Раевский посажен за «смелое вольнодумство». Вращаясь в кругах, близких к Аракчееву, Батеньков жадно ловил крупицы известий о друге, глухо доходившие до него.

А в 1825 году он прослышал, что следствие над Раевским подошло к концу. Батеньков считал, что при любом исходе дела Раевскому Сибири не миновать. Вот и решил он написать письмо бывшему своему сослуживцу и приятелю Аргамакову в Томск. «Может быть, известный тебе В. Ф. Раевский будет проезжать через Томск, поручаю и прошу тебя снабдить его деньгами и всем, что для него нужно, а я рассчитаюсь с тобою…» Здесь блестяще подтвердилась старая народная мудрость: «Друзья познаются в беде». Но, как известно, Раевского везли в Сибирь не в 1825 году, а тремя годами позже, когда уже сидел в камере-одиночке сам автор письма. Во всех городах, через которые проходил маршрут Раевского, его встречало местное население дружелюбно, но особенно запомнилась ему встреча в Томске. «…Аргамаков, сын бывшего почтмейстера, отозвал меня в сторону, — вспоминал Раевский, — вынул письмо и подал мне, я тотчас узнал почерк Батенькова, моего Товарища и друга. Все изменилось, — сказал я. — Этот любимец и сотрудник Сперанского и самый близкий и доверенный человек Аракчеева так же, как и я, посажен в крепость и, может, проедет здесь…» Батеньков действительно попал в Томск, но только после двадцатилетнего одиночного тюремного заключения. Теперь Аргамакову пришлось помогать самому автору письма.

Генерал Киселев как личный друг генерала Орлова всячески старался обеспечить безопасность последнего. Для этого он пожелал убедиться, насколько Орлов замешан в деле Раевского. G этой целью Киселев приехал в Тирасполь. Кроме того, у Киселева было тайное поручение самого императора, сообщенное ему в письме начальника главного штаба. В крепость Киселев прибыл без сопровождающих лиц, и в камеру к Раевскому вошел один.

Вначале Киселев спросил Раевского о состоянии здоровья, а затем перешел к главному:

— Владимир Федосеевич, здесь четыре стены, скажите, пожалуйста, генерал Орлов был в курсе тех прописей, которые вы давали своим учащимся?

Раевский встал.

— Нет, нет, вы сидите, — махнул рукой генерал.

— Ваше высокопревосходительство, генерал Орлов ничего не знал о моих прописях, более того, когда ему донесли о них, он вызвал меня и сильно разгневался, заявив, что я не буду иметь в его дивизии батальона, пока не исправлюсь совершенно. Я должен вам сказать, ваше превосходительство, что если бы генерал Орлов был действительно в чем-нибудь виноват, я и тогда не перестал бы его уважать, как уважают его все господа, кроме корпусного командира Сабанеева.

Такой ответ, видимо, вполне удовлетворил Киселева потому, что он хотел помочь своему другу и даже в письме к дежурному генералу Закревскому писал в Петербург, что Орлов иногда действовал ошибочно, но и «Лимон» (Сабанеев) всю желчь свою излил на Орлова, я старался примирить петухов, но не успел… Я боюсь за исход дела, ибо каким образом оправдается он за вверенные учебные заведения первому вольнодумцу в армии…»

К концу беседы Киселев перешел к главному: