Владимир Раевский

По высочайшему повелению в Курске была учреждена специальная комиссия для расследования. Комиссия прислала Иркутскому генерал-губернатору бумагу: «Предписать благонадежному и в известной опытности чиновнику или двум — немедленно и строжайшим образом учинить обыск всем бумагам у находящегося в Сибири бывшего майора Владимира Федосеевича Раевского, и какие бумаги, тетради, рукописи, книги беловые и черновые окажутся, опечатать его, Раевского печатью и посланными чиновниками доставить без потери времени в означенную комиссию в Курске, а на случай, не имеет ли Раевский какой-либо с кем переписки, то, употреби строжайший за ним надзор, и, когда в чем окажется, приказать доставлять оную в то же время означенную комиссию».

К этому времени III отделение уже располагало «данными» о «заговоре» декабристов в Сибири, придуманном проходимцем и известным авантюристом Романом Медоксом. Дабы пресечь все в самом зародыше, в Сибирь был послан осободоверенный императора, а в Курске создана специальная комиссия. Император и Бенкендорф попались на крючок авантюристов, поверили им. На самом же деле в Сибири никакого заговора не было. Царь очень боялся, «как бы потушенный умысел бунта не вспыхнул вновь и не заразил бы сердца развратные и мечтательность дерзновенную».

Следствие велось под непосредственным наблюдением императора. Во время следствия Петр Раевский умер в тюрьме. Умер также штаб-лекарь Адам. Судьба других заговорщиков неизвестна.

Предатель Василий Раевский попытался «доказать», что донос он написал «по обстоятельствам семейной ссоры». Однако он был сослан в Сибирь на солеваренный завод и там погиб.

В воскресный день, задолго до рассвета, Раевский был уже в пути. Он спешил в Урик, к Волконскому.

Лошадь, запряженная в двухместные легкие сани, подаренные ему отцом жены, резво бежала по едва заметному санному пути. Слева и справа от дороги, покрытые пушистым снегом, шумели высокие сосны. В глубине леса надрывно выл волк. Его вой выражал неуемную тоску и отчаяние: так воет старый, одинокий зверь, лишившийся всей стаи. На крутых поворотах сани быстро бросало из стороны в сторону. Однажды Раевский не удержался и был выброшен в снег на обочину дороги. Лошадь какое-то время продолжала бежать. Спохватившись, он попытался догнать ее, но не сумел. Потом она скрылась за поворотом дороги. Подымалась метель. Раевский заволновался: лошадь могла стать легкой добычей волков, но ее остановили охотники, шедшие навстречу.

Поблагодарив охотников, Владимир Федосеевич вскоре обнаружил, что на санях недостает некоторых подарков, которые он вез друзьям. Однако это не огорчило его. Радуясь предстоящей встрече, он, подгоняя лошадь, вполголоса запел сочиненную им песню.

Не захочет дева русская
Посрамить стыдом любезного,
Чтобы он священну родину
Позабыл для страсти пламенной…

А снова услышав «песню» одинокого волка, и побаиваясь встречи с ним, потрогал пистолет. Раевский хотя и радовался предстоящей встрече, но иногда и волновался: «Остались ли они верные идее, за которую пострадали? Как отнесутся ко мне; не окажусь ли в их среде чужаком?»

Сам же он готовился «излить душу», поделиться сними тем, что так долго хранилось в ее тайниках.

Дорога была глухая. Звон бубенцов, который с каждой минутой становился все отчетливее слышен, прервал его размышления. Вскоре он увидел несущихся ему навстречу пару сытых лошадей, запряженных в высокие расписные сани, в которых обычно разъезжали купцы и важные чиновники. На санях позади ямщика сидел мужик в тулупе и бобровой шапке. Лихач ямщик, видимо, решил разминуться с Раевским, не сбавляя скорости, но промахнулся: лошади проскочили, а сани сцепились полозьями. остановились.

— Куда же ты прешь? — ощетинился на Раевского ямщик.

Пассажир соскочил с Саней, подняв слетевшую с головы шапку, начал стряхивать, с нее снег; Раевский взглянул на него и удивился: перед ним был Волконский.

— Сергей Григорьевпч, неужели это вы? — спросил Раевский.

— Я, Владимир Федосеевич, я, — ответил Волконский, шагнул навстречу Раевскому.

— Куда же вы? — спросил Владимир Федосеевпч.

— Спешил к вам. Когда мы узнали, что вы в Олонках. Мария Николаевна не давала покоя: поезжай да поезжай. Да и нам всем не терпелось взглянуть на тираспольского узника, который так славно «судьбу свою суровую с терпеньем мраморным сносил».

— Вы и это помните?

— Хорошо помню. После вашего ареста все мы быль взволнованы и, правду говоря, со дня на день ожидали своей очереди. Всех нас успокаивал тогда Павел Иванович, он уверял, что «Раевский ни на кого не укажет». А как он радовался, когда до нас в списках дошло ваше тюремное стихотворение, в котором вы заверяли Орлова в том, что «нигде себе не изменил».

Волконский пересел в сани Раевского, и они продолжали свой путь.

— Ну-с, рассказывайте, Владимир Федосеевич, как вы тут прижились? — спросил Волконский.