Владимир Раевский

— Нет, прежде расскажите вы, Сергей Григорьевич, как вам удалось выжить в николаевских «будуарах»? А мне что вам сказать? Я как та маленькая березка, что прижилась на черепичной крыше дома Пестеля в Тульчине, помните? Земельки там ни золотника, а опа росла… Правда, березка сама посеялась, а меня, как и вас, пересадил сюда император. Прижился и даже побеги дал… Надеюсь, скоро вы сами увидите.

— Человек, дорогой Владимир Федосеевич, такой зверь, что к любым условиям приспособится, выживет. Я сейчас вот о чем думаю. Как только приедем в Урик, сразу же нарядим гонца в Оёк за Трубецким и Банковским, и у нас сегодня будет, так сказать, вечер встречи и воспоминаний. Вот только Лунин может на охоту уехать, с вечера собирался…

— У меня для Лунина сюрприз. Уже много лет я берегу для него письмо, которое мне вручили еще в Польше. Как там он? По-прежнему острит?

— Ах, если бы только острил. Он беспрерывно «дразнит медведя». Мы понимаем, что все это может кончиться плохо, просим его успокоиться, а он не может, не та натура. Николай его лично знал прежде и не любил за острый язык, а теперь за разоблачительные статьи, опубликованные за границей, он, как мы понимаем, его возненавидел…

Как и предполагал Волконский, Лунина не застали: на двое суток тот уехал на охоту.

Мария Николаевна была весьма рада гостю, он ей хоть и дальний, но все же родственник.

В доме Волконских застали доктора Вольфа, он пришел к их больному ангиной сыну, а несколько минут спустя Раевского познакомили и с братьями Никитой и Александром Муравьевыми. Последние вначале настороженно отнеслись к нему, можно сказать, присматривались, изучали его, но уже к приезду Трубецкого Никита с особым интересом выслушал его рассказ о суде над ним и проникся к нему уважением. Лицо Раевского показалось ему суровым, но притягательным, оно выражало усталость и тонкий ум.

— Нелегко вам было. Владимир Федосеевич, считайте, что почти шесть лет вас беспрерывно судили! С нами за полгода расправились. Да суда над нами, можно сказать, и не было. Сперанский распределил всех по группам, а Николай самолично определил, кому — что. Одного Орлова братец спас от расправы.

— Но и судьба самого Сперанского незавидна, — заметил Трубецкой.

И это была правда, которую знали немногие. Еще при Александре I он попал в немилость, хотя до того был его главным советником по вопросам разработки «Государственного плана преобразования России». Царское окружение было недовольно быстрым продвижением Сперанского по лестнице чинов и званий. Пошли различные письма, ложные доносы. Были якобы «подслушаны» его тайные разговоры. Одним словом, сделали французским шпионом. Александр I решает казнить его, но прежде посоветовался со своим немецким приятелем, профессором Парротом, который ответил ему письмом: «Когда вчера доверили мне горькую скорбь Вашего сердца об измене Сперанского, я видел Вас в первые моменты Вашего гнева и надеюсь, что Вы теперь далеко отбросили от себя мысли о его расстреле. Не могу скрыть, что услышанное от Вас вчера бросает на него тяжелую тень; но в том ли расположении духа находитесь, чтобы оценить справедливость этих обвинений, имеете ли силы успокоиться и подумать, нужно ли его вам судить? Любая комиссия, созданная поспешно для этой цели, может состоять только из его врагов. Не забывайте, что ненавидят Сперанского больше всего из-за того, что Вы его подняли очень высоко. Никто никогда не стоял выше министров, кроме Вас самих. Не думайте, что пытаюсь ему покровительствовать. Не имею никаких связей с ним и даже знаю, что он меня ревнует к Вам. Но даже если предположим, что он действительно виновен — обстоятельство, которое, по моему мнению, еще никак не доказано, — то все равно должен состояться законный суд, который только и определит его вину и меру наказания. А в эту минуту Вы не имеете ни времени, ни спокойствия духа, необходимых для назначения такого суда. По моему мнению, совершенно достаточно, чтобы он был отстранен от Петербурга и поставлен под такой надзор, чтобы никаких связей с неприятелем не было…»

Это письмо спасло Сперанского. Он был отправлен в ссылку в Нижний Новгород, а через некоторое время назначен губернатором Пензы. И только весной 1821 года его вернули в столицу и назначили на пост члена Государственного совета.

Еще долго говорили о Сперанском, Трубецкой все это время молчаливо слушал, а потом вспомнил и рассказал, как Николай I, подозревая Сперанского, намеревался уличить его в предательстве и послал в каземат к нему самого Бенкендорфа.

Свой рассказ несколько позже Трубецкой привел в воспоминаниях: