Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Но восстановив то, что было, я себя не оправдываю. Я не соглашался с той постановкой вопроса, которую Комитет давал займу, но, конечно, был бы доволен, если бы заем не удался и его пришлось бы заключать с согласия Думы. Мысли о том, что перед лицом иностранцев Россия должна была быть едина и внутренние распри забыть, была тогда мне чужда. Но этой мысли было чуждо все освободительное движение, вся традиция либерализма. Если бы, например, в то время в Париже я путем интервью осудил бы кампанию против займа, заявил бы об обязательной солидарности в этом вопросе народа с правительством, то я вызвал бы против себя негодование всей русской общественности и был бы уже, конечно, кадетским [Центральным] комитетом дезавуирован.

Прав ли я в этом предположении? Я напомню факт, многим известный. В 1908 году, уже после 3 июня [1907 года], парламентская делегация ездила в Лондон[905]. Мы были там не только членами партии, но и представителями новых законодательных учреждений. Нас принимали официальные лица и сопровождал наш посол. Тогда появилась в рабочей газете статья, принадлежавшая, кажется, Рамзаю Макдональду, где, приветствуя нас, он осыпал упреками и бранью не только наше правительство, но и государя. В Англии, где национальная солидарность перед лицом иностранцев прочнее, чем где бы то ни было, эта статья, по общему мнению, требовала от нас возражения. Если бы мы промолчали, мы бы провалились в общественном мнении. Мы собрались на совещание. Стахович и Хомяков ставили ультиматум: если делегация промолчит, они из нее выйдут. Но Милюков тогда возражал. Спор с перерывами шел целый вечер; наконец, кончили компромиссом. Протест появился за подписью одного Хомякова как председателя делегации[906].

Очевидно, Милюков возражал потому, что понимал впечатление, которое наш протест произведет на нашу «общественность». В этом он не ошибся. Я помню заседание [Центрального] комитета в Петербурге, где этот шаг делегации обсуждался. Помню речь Колюбакина, который через 6 лет доказал свой патриотизм своей смертью, но в то время настаивал, что этот шаг делегации противоречил нашим традициям. Дело не лично в Милюкове, который мог смотреть иначе, а в тогдашнем настроении общества. В 1906 году я погрешил не своим личным, а нашим общим грехом.

И потому теперешняя критика Милюкова несправедлива. Задним числом не надо приписывать себе позднейших настроений. Либеральная общественность, и в частности кадеты, переродилась в эпоху Великой войны[907]; недаром тогда примирение власти и общества стало возможно. Обе стороны почувствовали, что они нужны друг другу. В 1906 году этого еще не было вовсе.

За кампанию против займа обвиняли всю Кадетскую партию. Она была совсем ни при чем. Милюков со спокойной совестью мог ее защищать. Но зачем он делает из нас козлов отпущения, повторяет, что мы партией были дезавуированы? Говоря о грехах меня и Долгорукого, Милюков постоянно подчеркивает, что мы были «дезавуированы». Это я отрицаю, не только как факт, но как простую возможность. Но что ввело в заблуждение Милюкова, в чем недоразумение? И вспомнив, что было, я нахожу объяснение этой второй легенде. Но для того, чтобы ее объяснить, мне придется говорить не о том, что было, а о том, «чего не было».

После свидания с Пуанкаре мы с Долгоруким пробыли в Париже еще несколько дней. Но за два или три дня до отъезда пришел Гильяр с новым предложением. Так как французское правительство решение приняло, то с этой стороны было нечего делать. Но Франко-Русский комитет задумал обращение к обществу путем воззвания в газетах и расклейки афиш. Нас спрашивали: согласны ли мы присоединить к воззванию и наши подписи и дать их не от себя лично, а от партии? Только бы мы дали согласие, остальное они все сделают сами и даже без нас. А если мы не захотим подписать общее воззвание, то не согласимся ли написать его отдельно? Все хлопоты по печатанию и расклейке они берут на себя.

Этого, конечно, мы не хотели по самым разнообразным мотивам. Но раз обращались не лично к нам, а к представителям партии, имевшей большинство в Государственной думе, то было естественно, что мы не могли дать ответа без ведома партии; нашим долгом было довести об этом до ее сведения, а не отказывать за нее. Время не терпело: через 2–3 дня мы уезжали. Нельзя было запрашивать письмом. Можно было сделать только одно: послать телеграмму. Мы это и сделали. Зная наши порядки, медлительность обсуждений, мы могли быть уверены, что ответа, тем более благоприятного, до своего отъезда мы получить не успеем. Помню, как я все-таки поддразнивал Долгорукого и спрашивал: что же нам делать, если [Центральный] комитет согласится?