Властители душ: Иисус из Назарета, Мухаммед пророк Аллаха

— Христос — настоящий Бог и настоящий человек! — летит его голос навстречу вновь прибывшему.

— Божественная и человеческая природа смешаны, как вода и вино! — прокукарекал сидящий на осле.

— Если верить твоим словам, то Христос не был бы ни Богом, ни человеком!

— Если бы было так, так ты думаешь, Христоса было бы два!

— День, ночь и Бога беру я в свидетели собственных слов!

— А я клянусь морем и светом человеческого разума…

— Разума, который не больше разума твоего осла!

— А ты знаешь о мире не больше того, что можешь увидеть с горба своего верблюда!

— Дальше, — издевались арабы, смеясь, — дальше, братья по христианской любви!

Один остряк, так что не заметили оба седока, прикрепил пальмовую нить за ошейник глупого животного, а другой конец привязал к седлу верблюда. «Это чтобы вы не потеряли друг друга в такой толпе!» — издевается он.

Оба возбужденно спорившие не слушали его.

Полный отвращения Абу Софиан отвернулся. Причина спора ему непонятна, и на то, что их пророк Христос, в которого верили эти люди, был Богом, человеком или двумя сразу, ему было наплевать. Если бы только у них не хватало дерзости заявлять, что христианская вера в корне изменит человечество! Неужели этого не видно? Спор и ненависть остались везде те же самые, независимо от того, одному или сотне богам поклонялись люди. Или, как сам Абу Софиан, ничему.

Омаяд прошел мимо торговцев верблюдами и подошел к маленькому, устланному матами помосту, на котором могли находиться только богатые купцы.

Здесь сидел иудейский торговец зерном Бен Самвил из Чаивара и продавал пшеницу, которая долго не убиралась. Возможно, она еще ни разу не была посеяна.

Язычнику. Лахабу наконец удалось продать свой испорченный шелк египтянину, и то, что греческий торговец фруктами Апполодор, несмотря на христианскую веру, не остался в убытке при покупке фиников, в этом можно поклясться всеми богами, которые только есть…

Религия — это не то, что меняет людей. Почему же тогда они спорят, ведь все равно остаются такими же, несмотря на то, чему молятся?

Абу Софиан погрузился в мысли. Купец из Ятриба позвал его, но он этого не услышал. Абу Софиан чувствует слабое возбуждение народа, замечает, что вопрос любой веры сразу же находит как страстных поклонников, так и ярых противников. «Создайте для меня веру, — думает он, — которая отбила бы у людей охоту обманывать друг друга!»

Купец из Ятриба хватает его за рукав. «О чем думает царь Мекки? — спрашивает он шутливо, надеясь, что признание большого влияния Абу Софиана в Мекке может оказать положительное влияние на сделку, которую он хотел заключить. — Ты думаешь о том, смертны ли старые боги? Я слышал, что у вас в Мекке появился новый пророк, верящий только в одного Бога!»

Абу Софиан наморщил лоб. «Кто тебе сказал об этом?» — спросил он сердито.

Другой торговец улыбнулся, сложил руки поверх широкой риды. «Кто только не говорит об этом, сын Ома-яда? — он показал глазами на другую сторону улицы. — Мужчина, которого ты там видишь, говорят, один из горячих приверженцев новой веры!» Абу Софиан бросил туда взгляд. Увлеченно беседуя с главой бедуинов, идет Абу Бекр Таим вдоль пальмовых рядов, вверх в деревню Окадх.

— Абу Бекр? — спрашивает он. — Точно. Абу Бекр верит Мухаммеду. Возможно, он думает, что это поможет заключать сделки получше. Мне уже давно об этом известно.

Это была ложь. До сих пор ему и в голову даже не приходило, что Абу Бекр мог серьезно заразиться сумасшествием Мухаммеда. Все же возможно ли верить чужаку, будто бы он был лучше осведомлен обо всем, что происходит в городе корейшитов?

— Абу Бекр не единственный, кто открыл уши словам Мухаммеда, — добавил он.

— Разумеется, нет! — согласился купец из Ятриба.

— Вот так, — говорит высокомерно Абу Софиан и даже виду не показывает, что почувствовал облегчение. — Поэтому мы находим, что еще не время принимать решительные меры. Не нужно становиться к оружию против каждого фанатика и придавать ему, таким образом, значение, которого он в ином случае не снискал бы.

* * *

Западнее, на большой свободной площади, перед палаткой Бану Макзума проводится состязание поэтов. Стихи двух поэтов оценил уже народ своим издевательским смехом, не украл ли один из них мысли и образы великого поэта Тарафы? А второй, не употребил ли притчи, которое сочиняет каждая влюбленная девушка, когда идет к колодцу и думает, что встретит там любимого?

Но теперь очередь Мусафира, лучшего среди поэтов Мекки.

— Мусафир! Слушайте его, корейшиты! Послушайте и оцените!

Мусафир стоит в тесном плотном кольце людей, держа саз в руке. Его темные густые волосы падают на лоб, из-под края тюрбана выбиваются несколько прядей, почти закрывая брови. Горящие миндалевидные глаза устремлены на противника, единственного из всех поэтов способного оспаривать у него победу и который будет бороться с ним за награду Окадха.

Этот противник — женщина. Стройная и тонкая стоит она в освещенном факелами круге, с покрытой головой и плечами, спрятав руки в темной накидке — совсем как христианская монахиня. Это Хинд, юная супруга Ибн Могиры.