Вляп

А Саввушку сыскать не могли, покуда я сам в те достопамятные мне подземелия не полез. Верно говорят, что кнут вяжет крепче колец венчальных. И того — «кто с кнутом», и того — «кто под кнутом». Нюхом, чутьём своим сыскал я нору, куда Саввушка забился. В те поры многие и из местных, и из пришлых сильно искали хрип его перервать. Так что, ко мне в службу Саввушка пошёл сразу и с радостью. После был привезён сюда, во Всеволожск. Где и служил многие годы мастерством своим.

Многие великие и славные дела, для Руси сделавшиеся, зачиналися с Саввушкиного дрючка в застенках пытошных. Однако с годами он одряхлел, начал чутье своё знаменитое терять, да и болтливостью старческой страдать. Посему, по воле моей, был он убиен.

Перед смертию, о коей он уже знал, была у нас с ним долгая беседа. О разных людях и жизненных случаях. Вспомнили и первую нашу с ним встречу. Со слов его выходило, что «чужесть» мою, «не-людскость» Саввушка унюхал сразу, однако ничего не мог сыскать для доказательства сего перед боярыней Степанидой. А та — сама торопилась и его торопила. Последние его слова мне были: «Много на мне грехов, но наитяжелейшим полагаю то, что убоялся неблаговолия боярыни и выпустил тебя из застенка, не докопавшись до дна самого, не доломавши корешки потаённые. А может, и наоборот — только это мне на высшем суде и зачтётся».

Образовалась пауза, за время которой меня снова начинает трясти: «Неужели я не понравился господину, неужто он меня прогонит?».

Нет! Ура! Снова голос хозяина:

— Подымите его. Поверни-ка его. И правда — шкурка с искоркой. И гладкий — без волосни. Давай-ка его в парилку, помыть и умащить.

Какой у него голос! Твёрдый, бархатистый, глубокий. Пробирает. Аж до позвоночника. О-ох… М-мурашки по коже.

Спокойное могущество, добрая сила. Повергает. В трепет. Выворачивает. Мою душу — наизнанку… Внутри всё дрожит. От волнения, от счастья, от… от его присутствия.

Восторг ликования: «Он — принял! Он заметил меня и… и соблаговолил! Теперь только бы не испортить всё. Теперь… Я такой неловкий, такой неумелый, бестолковый…». Слабнут, дрожат колени, перехватывает дыхание, колотится сердце…

Парилка. Темновато, очень жарко и мокро.

Мне, после постоянного озноба и сухости подземелий, банный дух бьёт по коже, по глазам. Жар давит на уши, дышать нечем. Снова текут слезы, в ушах шумит.

Меня укладывают на полок. Я утыкаюсь в какую-то мешковину носом — так хоть ноздри меньше горят. Меня чем-то трут, мажут, ворочают. Охаю, когда попадают по больным, после Саввушкиного поучения, местам. Саввушка — мастер: у меня после его дрючка всего 1–2 синяка да пара ссадин. То есть, болит-то во многих местах, но снаружи не видно. То-то господину понравилась моя кожа — «шкурка с искоркой»… Как точно и поэтично… Тонкая, возвышенная душа. Мощь с чувством прекрасного — это так…. Как мне повезло!

Снова тот же противный голос, теперь над ухом:

— Ты что с-сучок, думаешь к хозяину подобраться? Хрен тебе. Я его со всякими уродами делить не буду.

Правильно. И я — не буду. Потому что — он мой. Хозяин. Господин. Единственный. Средоточие и источник.

Накатывает волна жара, кто-то подкинул в каменку. У меня аж уши сворачиваются, закрываю их ладонями. Меня приподнимают, подхватывают поперёк живота, двигают, как-то… устанавливают на четвереньки. На локти и коленки. Привычно: Саввушка тоже часто требовал такой позиции при своих поучениях. Только он ещё и глаза заматывал. А здесь я сам накидываю мешковину на голову, прижимаюсь лицом к полку — жарко, уши горят.