Вляп

— Боярин в баню пошёл, велено привести. Спешно.

Саввушка внимательно заглядывает мне в лицо.

— Не успели. Инда ладно. Смотри, не осрами учителя своего.

Меня заворачивают в тулуп как есть, с головой, с ногами. Подручный подхватывает на руки, будто малого ребёнка, и мы бегом… Я нечего не вижу из-под воротника тулупа, но свежий, морозно-весенний воздух во дворе бьёт, вливается, пьянит. После тёмного, затхлого, вонючего подземелья — радость свежести, радость света. И — волнение. От прошедшего. От грядущего. Ожидание встречи. Встречи с моим… С моим светочем, моим спасителем, моим владетелем… Он заботится обо мне, он обо мне думает, он позвал меня к себе. А я его… я его так люблю!

Я ведь пока ничего другого не могу. Не умею, не понимаю. Только любить. У меня не осталось ничего. Только душа. Совершенно опустошённая, слабенькая семиграммовая душа. В изнурительной, изнывающей пустоте которой — только любовь. Только один свет наполняет её — любовь к нему.

«Вот, вот сейчас… увижу… господина своего!». Я очень слабенький после всего, что было прежде, что было сегодня. А тут такое волнение, такие чувства, свет, воздух…

Снова непрерывно, сами собой, текут слёзы.

Меня ставят на пол, выворачивают из тулупа, голого, с ошейником на шее, со связанными за спиной локотками, с мокрыми от слез, от всего пережитого, глазами. У меня дрожат ноги, дрожат губы, дрожит всё тело. От слабости, от пережитого, от пробежки по холодному воздуху… От волнения и ожидания.

«Вот… Вот сейчас… Он увидит меня и всё решится… Господи! Помоги мне!».

Небольшое, очень тёплое, богато убранное помещение, несколько мужчин за столом, часть в одних нательных рубахах. Во главе стола сидит молодой, лет 25, русобородый, среднего роста, мужчина. Смотрит скучающе. Над ухом голос Саввушки:

— Это господин твой, боярин Хотеней Ратиборович. Из славного рода Укоротичей. Поклонись, дитятко, как учили.

И я стекаю. На колени, на пол. «Упадаю на лицо своё».

Прижимаюсь к половичку на досках лбом, грудью, животом, всем телом сколько могу. Распластываюсь, припадаю, «отдаю себя в волю твою»… Как в церкви перед святыней, как учил меня Саввушка. Полностью приличествующей позы перед господином я принять не могу — руки связаны. Но я стараюсь.

Я — ошеломлён, я — потрясён, я — полон трепета. Трепещет душа моя. В тревоге. В предожидании. В надежде. В любви.

Вот он, мой хозяин, мой… свет и смысл жизни. Власть безграничная и всеблагая. Какой он… молодой, красивый, спокойный… прекрасный…

Меня трясёт. От волнения, от ожидания…

— А вязки на нём к чему? Снять.

Чьи-то руки снимают с моих локтей путы.

У меня на глазах снова слезы: «И прекрасный, и добрый!».

Счастье! Счастье служить не только сильному, но и прекрасному. Могуществу, доброте, красоте в одном лице. В лице моего хозяина. Моего повелителя.

Чей-то противный голос:

— Тощий-то он какой. Одни кости. Острые — порезаться можно.

Спокойный, будто пылью посыпанный, Саввушкин ответ:

— У меня сало не нарастишь. Захочешь похудеть, Корнеюшка, спроси — как. А впрочем, как Хотеней Ратиборович скажет.

Более я Саввушку долгое время не видел. Хотя о делах его расспрашивал постоянно. Ровно через девять лет полки русских князей, сошедшихся к Киеву по зову государя нашего Андрея Юрьевича, вошли в город. Всех насельников сего Степанидиного подворья мои люди вырезали. Окромя двоих. Сама боярыня Cтепанида Слудовна умерла через пару недель. Да не в застенке под пытками, хоть и болтали в те поры розно, а в своей постели, в заботе и холе. От печали. Я тем был и сам вельми огорчён, ибо знала и рассказывала она многое и о многих, что не спроси.