Вляп

Окатывают водой. Чуть не кипятком. Даже дыхание перехватывает. Жарко. С задержкой осознаю, что там, сзади, что-то происходит. Появляется ощущение прикосновения, кто-то подталкивает меня под колени, так что я сильнее прижимаюсь животом к полку, что-то давит всё сильнее и… острая боль разрывает мне зад. Будто раскалённое шило раздирает бедра, ягодицы, рвёт поясницу, проходит сквозь позвоночник, взрывается в мозгу, в мозжечке, в темечке.

Не надо! Больно! Не вздохнуть!

Я пытаюсь вырваться, отодвинуться, освободиться от этой боли. Но меня схватили сзади. За бёдра. Плотно, крепко, сильно. Я упираюсь лбом в полок, пытаюсь оттолкнуть руки, которые держат меня, которые тянут назад, в эту боль. Но ладони мокрые, мыльные, слабые после подземелья. Они срываются, соскальзывают.

Бессильно, бессмысленно, ни на что не годно…

Мешковина с моей головы спадает. От боли, от ужаса, из последних, уже давно закончившихся сил, я весь выгибаюсь, вскидываю голову. Прямо передо мной на полутёмной стене парилки в отсветах огня каменки, за пеленой пара, за волнами жара, за радугой моих слёз мерещится знакомый лик — Спас-на-Плети. Переливается, колышется, плывёт…

Всё в руке господа, всё в руках господина. И жизнь, и смерть, и боль, и счастье. И душа, и тело. Всё от бога. Терпи.

Господи! Я смиряюсь и отдаюсь в волю твою! Я отдаюсь…

Снова утыкаюсь в мешковину лицом.

Новая волна боли. Что-то тяжёлое, твёрдое упирается мне в шею, вдавливает лицо в мешковину, наваливается на спину, прижимает к доскам, распластывает моё слабое, тощее, больное тело. Немощные, скользкие руки разъезжаются в стороны, слабые рёбра не позволяют лёгким вздохнуть, бессильный позвоночник изгибается в обратную сторону… ещё чуть — и сломается.

Господи, да что же это?!

Выворачиваю голову через плечо и вижу над собой лицо господина. Милое, доброе. Любимое… С прилипшей ко лбу прядью русых волос, с завившейся в кудряшки бородой.

Господин мой. Могучий и прекрасный. Который всё может, всё знает. Как Господь Бог. Который был столько раз добр ко мне. Только по доброте его я живу. Я бесконечно благодарен ему, я умру за него. Ведь он — владетель мой, мой хозяин. Единственный. Во всём мире. Восхитительно любимый.

Он упирается мне в загривок правой рукой, прижимая к доскам.

«И возложил длань на выю его»… Конечно! Так же правильно! Иначе ему будет не удобно… Какая у него прекрасная ладонь! Возложенная. На меня.

Я чувствую её хватку на моей шее. Сильную, крепкую. Не допускающую никаких сомнений. Настоящая твёрдая мужская рука… У моего повелителя…

Я вижу его нечётко — слезы мешают. Слёзы — от боли, слёзы — от радости. От жары парилки. От слабости. От истощения. От истощения сил души моей. Ничего уже нет — ни страха, ни боли. Ни мыслей, ни желаний. Осталась только любовь. Любовь к нему. И надежда. Надежда на него.

Господин смотрит внимательно, напряжённо, словно ждёт чего-то.

— Ну, как ты, малой? В животе?

Какой он… Заботливый. Добрый. Милосердный…

«В животе» — это я уже знаю, так Саввушка часто спрашивал, когда я терял сознание. Я — «в животе», я — живой.

И я — твой. Весь. Душой и телом.

Сил сказать нет, просто улыбаюсь ему. Радуюсь. «И возликовали человеци…». А он — мне. Улыбается! Удивлённо-смущённо. Мой господин, мой повелитель и — смущается… Как это… мило. Как трогательно и… и душевно.

— Потерпи малой. Счас кончу. Тугой ты сильно. Целочка моя серебряная.

Толчки сзади становятся всё чаще, всё сильнее. Но боль не бесконечна, она отступает, омертвляется.

Я уже многое знаю о боли. Она — всегда проходит. Просто надо чуть потерпеть.

«Бог терпел. И нам велел».

Я прижимаюсь щекой к мокрой мешковине на банном полке и улыбаюсь: господин со мной — значит, всё будет хорошо. Господин назвал меня своим. Он принял меня. Взял. Под свою власть, в свою волю. Распростёр надо мною милость свою. Как в молитве просят: «Он — господин надо мною». Моление души искренней — исполняется. «Он — надо мной». Теперь — я не одинок. Теперь — я с ним. С господином, с господом. Мы — вместе.

Сознание уплывает, накатывает темнота, жаркая, душная, мокрая…

Пробуждение… Я долго не мог понять — где я. Потом — дошло.

Ну почему у меня в этом мире так много таких болезненных пробуждений?! Настолько болезненных…

А всё потому, Ванечка, что мир этот тебе чужой. И он тебя отторгает. И это отторжение — больно. Ведь ты — не от мира сего. Чужой чуженин. Хоть и понял тогда в темноте, в темнице, что человек сам по себе — себе же и смерть мучительная. Хоть и решился мир этот принять как свой и единственный. Хоть и кричал тогда в подземелье, в пустоте и беззвучии: «Пожалейте! Выпустите! Буду шёлковым!» Но…

Слов, согласия, желания твоего — мало. Нужно время, терпение, покорность. Дела сделанные. Служение истинное.

Ты живёшь в этом мире, не отторгаешь его, но входишь в него и душой, и разумом, и телом. И — сливаешься. С миром, с Русью. Святой и Древней. А мир — снаружи. И он тоже в тебя входит. Разными путями.