Влюбленный бес. История первого русского плагиата

Павел не слышал его. Он то дикими глазами оглядывал потолок, упирал взгляд в угол, страшился двери. То вскакивал как сумасшедший, звал то графиню Настасью, то Веру, потом опять кидался лицом на подушки. «Бедный Павел Иванович, – вздыхал слуга, – Господь его милуй, он, верно, лишился ума». И улучив минуту, когда барин забылся, побежал за эскулапом.

Лекарь покачал головою, увидев больного, который не узнавал окружения, и принялся щупать лихорадочный пульс. Наружные признаки противоречили один другому, все подавало повод думать, что причина недуга крылась в душе, а не в теле. Ноги были холодны как у покойника, зато голова пылала. Больной ничего не мог вспомнить о том, что случилось вчера, душа его, казалось, была истерзана каким-то ужасным предчувствием. Эскулап сказал, что при разнице признаков, медицина бессильна, Лаврентий возражал лекарю ассигнацией и наливкой. Согласившись с аргументами верного дядьки, врач решил дожидаться конца.

К вечеру состояние больного стало отчаянным: он метался, плакал, ломал себе руки, бредил Верой, манил в объятья графиню, звал на помощь к кому и кого, Бог весть. А то хватал шапку, рвался в дверь ехать на Васильевский остров, и соединенные силы дворовых людей едва могли удержать его прыть. Сей ужасный кризис продолжался и за полночь, как вдруг крик петушка, долетевший из кухни, которого сердечный повар вынул из корзины и решил срочно пустить под нож на бульон для хозяина, дал поворот болезни.

Павел услышал крик петуха, перестал скрежетать зубами, успокоился – тень тучкой сдуло с лица, ему стало легче, он заснул мертвым сном. Эскулап пощупал руку больного, пульс бился ровно, кризис пошел на спад. Дядька истово перекрестил лоб, врач, зевая, застегнул саквояж.

Уже на третье утро Павел встал бодро с постели, впервые с аппетитом покушал, чувствуя прилив сил в молодом организме. Тут ему сказали, что в прихожей дожидается стряпуха из домика на Васильевском. Сердце не предвещало ничего доброго. Он быстро вышел. Служанка плакала навзрыд.

– Так! Еще несчастье! – воскликнул Павел, подходя к Пелагее.

– Барыня вдова приказала долго жить, – проговорила кухарка, – а барышне Вере, Бог весть, много ли еще осталось.

– Как? Что? – окаменел Павел.

– Не теряйте слов, молодой барин: барышне нужна помощь. Я прибрела пешком. Коли у вас доброе сердце, едемте к ней сию же минуту. Вера в доме священника Андреевой церкви.

– Как у священника? Зачем?

– Дом наш сгорел. Бога ради, одевайтесь, барин. Все после узнаете.

Не стану описывать чувства нашего Павла, он спешно закутался, и взял извозчика – скакать на Васильевский остров!

VII

Тит Космократов:

Когда он в последний раз видел Веру и мать ее, вдова уже давно страдала болезнию, которая при ее преклонных летах оставляла не много надежды на исцеление. Слишком бедная, чтобы звать врача, она пользовалась единственно советами Варфоломея, который кроме других сведений, хвалился некоторым знакомством с медициною.

Когда Павел последний раз видел Веру, мать ее не давала надежды на исцеление. Слишком бедная чтобы позвать лекаря, вдова пользовалась единственно советами жениха, который выхвалился знанием медицины. Близость могилы придавала нашему целителю сил, словно Варфоломей черпал подмогу у смерти: он успевал утешать Веру, ходить за больною, помогать служанке, бегать за лекарствами, которые приносил иногда с такой скоростью, что Вера только диву давалась: где он отыскал так близко аптеку?

Но вот, что еще удивительней, лекарства Варфоломея постоянно придавали веселости умирающей. Чем сильней она угасала, тем крепче верила, что смерть отступила, что она вдруг молода. Чем ближе подходила ко гробу, тем неотлучнее все ее помыслы были прикованы к житейскому. Она видела свое выздоровление. Рассуждала о том, как ее славные дети Варфоломей и Вера пойдут под венец и начнут жить да поживать благополучной судьбой. Боялась – не будет ли домик тесен для будущего семейства, удастся ли отыскать другой, попросторней и ближе к городу и прочая, и прочая.

Глаза были затянуты пеленой близкой кончины, а вдова, позвав молодых к постели, с нелепой улыбкой увещевала дочь: «Не стыдись, моя Вера, поцелуйся с женихом своим. Я боюсь ослепнуть, и тогда уж не выйдет посмотреть ваше счастье».

Между тем рука смерти все более тяготела над огарком догорающей жизни: зрение и память старухи час от часу тупели. Только Варфоломей не подавал признаков горести. Может быть, самые хлопоты, беспрерывная беготня, суета эскулапа помогали ему рассеяться. Вера тревожилась вдвойне: о болезни матери и о собственном будущем.