Влюбленный бес. История первого русского плагиата

Но Господь отвергает притязания падшего ангела на возвращение к Свету: мировая гармония – свыше! – предполагает существование и зла, и греха, и гибель души и смерть.

Варфоломей возвращается с небес с пустыми руками, без прощения и, покорившись Божьему приговору: будь бесом! превращается в образину сатанинскую, в обезьяну косматого адского пламени, которая, кощунствуя и глумясь, сжигает и уединенный домик, и обмытый кухаркою труп старухи на обеденном столе.

Бог замешан в грехах зла – вот тайный приговор Пушкина в истории «Влюбленного беса», но эта вина есть одновременно основание для гармонии мира: бес должен следовать своему долгу зла и не дело ему сворачивать с мировой колеи.

Виноватость Бога не повод для отчаяния, считает Пушкин, и резко переводит жанр петербургской притчи в народный фарс, когда описывает пожар, куда плюсует героизм бравого капрала, который божится, что видел беса, и до конца жизни рассказывает в кабаках о своем подвиге, получая от кабатчика чарку пенника. Огонь, жуть, влюбленный черт, капрал, стол со старухой – весь гиньольный финал рассказа, сам пушкинский юмор говорит нам о том, что в ту пору рассказчик пребывал в полном согласии с гармонией мира.

Короче, дихотомия «Влюбленного беса» выдерживает атаку пиитического скепсиса.

Совсем иначе сложилась история карточной триады.

В «Пиковой даме» взгляд Пушкина на бытие уже исполнен черного отчаяния.

Развязка повести говорит о полном разрушении гармонии.

Вседержитель (он же туз, он же паук, он же банкомет игры и хозяин всех карт) уже в первом эпиграфе подозревается в скрытом умысле против мира: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность».

Вселенная повести вписана в замкнутый треугольник.

Вместо творящей диады Единого перед нами зловещий мир треугольников, которые согласно Платону положены в основание мира и никаких других первоэлементов бытию не дано, мир есть бесконечный расклад и пассы таких треугольников. Перед нами очертания какой-то божественно-дьявольской игры.

Если, например, в «Повестях покойного Ивана Петровича Белкина» мир повествования сразу вручен в руки покойника-автора, где жизнь есть смесь живых и мертвых, если в «Сказке о золотом петушке…» царство царя Додона подчинено скопцу и его петушку (фаллосу) на золотой спице, то мироздание «Пиковой дамы» принадлежит паутине, в центре которой огромный паук, тот что занимает престол Божий, где высшая Троица: Бог, Сын и дух святой всего лишь эманации тайной недоброжелательности Пиковой Дамы, а игральные карты тройка (сын), семерка (дух), туз (Господь), – это элементы высшей игры, смысл и правила которой нам неизвестны.

Бог безмолвствует словно сфинкс.

Если мы приступим с отчаянием к Небу, как приступает на коленях Германн к сердцу графини, вымаливая тайну у сфинкса, если мы сумеем вырвать ответ из мертвых уст, то услышим страшную истину сотворения мира.

Это была шутка, клянусь вам! Это была шутка!

Этим нечего шутить, восклицает в отчаянии человек.

Эпиграфом к этому восклицанию Германна, можно поставить и рефрен влюбленного беса Варфоломея: человек, ты не со своим светом связался.

В уме Пушкине гармония и дисгармония сошлись в поединок.

В «Пиковой даме» дух поэта черен, как петербургская ночь.

В истории «Влюбленного беса» душа поэта еще бродит в сумерках петербургских белых ночей, и он еще способен шутить, пусть эта шутка звучит сквозь зубы.

Почему старуха вдова у Пушкина в истории «Влюбленного беса» настойчиво подается как отрицательный персонаж?

Первый раз, в самом начале – устами автора:

«С другими старухами она, не знаю почему, водилась вовсе неохотно; зато уж и старухи ее не сильно жаловали; они толковали, будто с мужем жила она под конец дурно, утешать ее ходил подозрительный приятель; муж умер скоропостижно – и бог знает, чего не придумает злоречие».

Затем о старухе говорит Варфоломей:

«Да! Да! Я забыл о твоей Васильевской ведьме».

И, наконец, в конце в сцене пожара, мелькает еще одна характеристика:

«Сбежалась толпа зрителей, и в числе их благочинный церкви Андрея Первозванного, который шел с дарами посетить умиравшую. Он не был в особенных ладах с покойницей и считал ее за дурную женщину…»

Короче, чаша весов явно склоняется к тому, что мать ангела Веры была ведьмой.

Если это так, – тогда многое принимает весьма неожиданный поворот, несомненно, просчитанный Пушкиным, но никак не акцентированный Титовым, который этого расчета либо просто не увидел, а скорее не сумел воплотить.

Повторив в «Пиковой даме» позже некоторые мотивы из похищенной Титовым повести, Пушкин в образе Пиковой дамы подчеркнул ее двойную природу. Как и положено карте у дамы две головы, которые смотрят в разные стороны и две природы, физическая и мистическая. С одной стороны, она знатная старуха, бабушка Томского, воспитательница бедной Лизы графиня Анна Федотовна, с другой – пиковая дама в колоде карт, знак тайной недоброжелательности, ожившая покойница, хранительница секрета Сен-Жермена.

Логично предположить, что этот же принцип был использован Пушкиным и в ранней повести «Влюбленный бес», которая была прологом к истории Германна.