Влюбленный бес. История первого русского плагиата

Так и тут. 1811 год. Эта дата стоит неспроста, неспроста грехопадение Павла и потуги влюбленного беса вкупе с финальным пожаром поставлены Пушкиным прологом к нашествию Наполеона и пожару Москвы. Во вселенском эпизоде из судьбы французского исправителя мира Пушкин видел созвучие с частным случаем, который случился в Москве (Петербургом она стала позже), с тем, как один бес решился свернуть с проторенных путей, и что из этого вышло.

Наполеон тот же влюбленный в столицу бес, бес, очарованный видом старой столицы с вершины Поклонной горы, где император напрасно поджидал бояр с ключами. И чем кончился этот восторг завоевателя – пожаром, космическим пепелищем.

У Титова ни слова нет о Наполеоне.

Думаю, у Пушкина в устном рассказе это имя мелькало, но оно было не услышано (отвергнуто) плагиатором, который, думаю, не желал видеть в Наполеоне такого же беса, как петербургский черт, только рангом выше, а силой страшнее.

Короче, я на свой страх и риск, вернул Наполеона на страницы рассказа, руководствуясь исключительно чувством осознанности пушкинской даты. Так, первый раз Наполеон мелькнул в эпизоде первого приезда Варфоломея в дом Веры, где зашел разговор о предстоящей войне с французами и второй раз в финале повести, в заключении, где наш Павел видит пожар Москвы. Герою у Пушкина всегда чрезвычайно важно видеть развязки событий. Так Гринев оказался на Красной площади, где был казнен Пугачев и тот узнал его в толпе у эшафота и даже кивнул головой, которая через минуту была в крови показана рукой палача народу. Такой же развязкой – пожаром Москвы – отмечена история нашего Павла. После такого и умереть можно.

Кроме того, Титов совершенно не видит, что Павел стал жертвою черта.Вот куда скрылся Варфоломей, – увы, черт поселился в душе несчастного юноши. Перечитайте эпилог, Павел явно одержим бесом. Отрастил бороду и волосы как священник (род тайного кощунства, черт в попе), подписывается престранным именем, кидается на прислугу… точно так же Германн, сошедший с ума, в психиатрический клинике воображает себя Пиковой дамой, каковая выкрикивает на весь свет секрет трёх карт: тройка, семерка, туз…

Овладев душой Павла, Варфоломей окончательно сводит юношу в гроб.

И еще.

Странно, но, упомянув в письме к другу дипломату пушкинскую деталь о том, что черти игравшие в карты у графини Настасьи-чертовки, зачесывали рога под высокие парики, деталь восхитившую слушателя, в своем пересказе Титов почему-то эту деталь опустил.

Что ж, с тем большим удовольствием мы ее восстановили.

И еще.

Перечитав прозу Пушкина, я выписал ряд пушкинских фраз, которые годились для моей затее, и могли лечь заплатками на титовское рубище. Например: «кровь моя закипела»; «ты лжешь, мерзавец, вскричал я в бешенстве»; «горячий лоб к оледенелому стеклу»; «удвоил внимание»; «да, чёрта с два!»; «с адской усмешкою»; и прочие мелочи, каковые расставил в повести.

При всей краткости и наивности этих замен, они все же придавали предложениям толику истинно пушкинской речи.

И, наконец.

Титов, упомянув несколько раз кошку в домике до пожара, после несчастья просто-напросто о ней забывает. Пушкин не мог бы забыть в описании пожара судьбу Вериной кошки. Уж что-что, а мир наших меньших братьев поэт всегда замечал с теплой сердечностью, (на красных лапках гусь тяжелый задумал плыть по лону вод; в салазки, жучку посадив, себя в коня преобразив, шалун уж заморозил пальчик и т. д.) что ж, любезный читатель, кошка в нашей повести от огня спасена.

ПОЦЕЛУЙ СТАРУХИ

Отвращение Пушкина как критерий мироустройства

Итак, повторю, «Пиковая дама» стала матрицей (и отчасти трафаретом), по которой мной производилась правка титовской записи.

«Влюбленный бес» – был рассказан на пять лет раньше, чем написана «Пиковая дама» (1833), но и после кражи Титова Пушкин не отказался от нескольких любимых мотивов, которые позже восстановил в «Пиковой даме».

Например, лейтмотив столбняка героя перед домом судьбы:

«Германн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов вечера он уже стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты. Изредка тянулся Ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока. – Германн стоял в одном сертуке, не чувствуя ни ветра, ни снега… Швейцар запер двери. Окна померкли».

А вот похожий исток этой же ситуации из пересказа Титова, где Павел в нетерпении караулит минуту свидания:

«Не успело смеркнуться, как он уже бродил вокруг дома графини; не принимали никого, не зажигали огня в парадных комнатах, только в одном дальнем углу слабо мерцал свет: «Там ждет меня прелестная», – думал про себя Павел, и заранее душа его утопала в наслаждении. Протяжно пробило одиннадцать часов на Думской башне…»

Так же в пересказе Титова мы обнаружим и сцену видений героя, которую позже повторит Пушкин в «Пиковой даме».

Читаем в «Уединенном домике…»: