Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя

Траттория «Порфирио» на виа Джулиа была украшена улыбкой синьора Порфирио снаружи и веселым уютом ог­ромного вертела и не менее огромного чана внутри.

На вертеле медленно вращался молочный ягненок. В чане под стеблями зелени поблескивала уха.

Любезно интересуясь минувшими веками, д'Артаньян возвел взор к старинной кладке потолка. Но это лишь за­ставило его дважды проглотить слюнки. Д'Артаньян не на шутку проголодался.

Он сел, разгладив на коленях салфетку и продемонстри­ровав при этом свои незаурядные зубы синьору Порфирио, который ответствовал улыбкой понимания, обнажив при этом собственные клыки.

После чего наш мушкетер проглотил тарелку супа, ко­торой воспоследовали вторая и третья. После чего он атако­вал барашка, позаботившись о том, чтобы четверть блюда досталась Планше, который занимался меж тем багажом.

Обед был завершен блюдом с трюфелями, затем с зеле­ным горошком, затем с творогом, затем, в-четвертых, а также, в-пятых, компотом.

Закусив, таким образом, со скромностью отшельника, он отошел ко сну.

В ту ночь д'Артаньяна посетили два сновидения.

В первом его святейшество предлагал ему кардиналь­скую шапку и командование своими войсками, отчего Ри­шелье в припадке ревности сделал нашего гасконца марша­лом Франции.

Второе сновидение заключалось в том, что перина, на которой он спал, превратилась в Колизей. Было большое стечение публики, все волновались, и камни тряслись, что, впрочем, не поколебало устоев сооружения.

Эта не слишком приятная ситуация длилась до тех пор, пока д'Артаньян не очнулся на руках у Планше с головой, свешанной к тазу.

Он прохворал шесть дней. На первые пять дней Колизей перекочевал в его нутро с тем, чтобы превратиться на шес­той в скромную церквушку, утратившую вскоре и коло-

кольню, и паперть, и дом священника. К вечеру осталось всего два-три камня. Д'Артаньян стянул с головы ночной колпак, встал и зарядил пистолеты, намереваясь отбить у синьора Порфирио всякую охоту к кулинарным изыскам.

У Порфирио не оставалось никаких шансов уцелеть. Но случилось непредвиденное: за него вступился Планше.

— Сударь, этот человек невиновен. Если он что-то со­вершил, то по незнанию, и мы не можем подвергнуть его карамд ибо иначе errare tantum maleficium quid sapiens non habet.*

Латынь у Планше была не самой высокой пробы, но он говорил с таким жаром, что критиковать его возможности не было.

— Помните ли вы, сударь, стебли той приправы, кото­рые плавали в вашем супе?

— Более или менее.

— Ну вот. Так это была петрушка.

— Петрушка?

— Та самая трава, которую древние звали диким сель­дереем. А известно ли вам, что писал по этому поводу Плутарх?

— Поясни.

— Он писал… Я не цитирую по-гречески, потому что не знаю языка…

— Продолжай.

— Он писал, что если человек болен и его жизнь в опас­ности, то спасти его может только петрушка или сель­дерей, ибо у нас есть обычай украшать статуи венком изэтих трав.

— Вот оно как!

— Эта трава погребальная, гибельная, пустая и проро­ческая, она портит небо, пятнает репутацию честного чело­века, сокращает жизнь и интересует лишь молодых собак, которые справляют в ней свою нужду, она вызовет у вас рвоту, если вы съедите листочек. Она пронзила вам желу­док не хуже кинжала. Роковая неосторожность.

— И тем не менее нет указов против петрушки? Долж­ностные лица бездействуют?

— Вы, верно, знаете пословицу.

— Какую?

* Он совершил поступок, которого умный не совершит (лат.).

— Стрелять из пушки по петрушке, что означает: расто­чать время на пустяки.

— Пустяки! Я чуть не умер.

— Потому что синьор Порфирио — плебей. Он варит для медников, а их желудки…

— Где ж ты начитался Плутарха?

— В моей лавочке.

— Черт побери! В твоей лавочке?

— Двенадцать томов ин-кварто, сударь. Великолепная печать, цвета красный и черный. Я заворачиваю в эти лис­ты покупки.

— Заворачиваешь покупки?

— Да, но, заворачивая, я их читаю. Из всего следует извлекать пользу.

И Планше отвесил поклон.

Д'Артаньян, который был еще слаб, велел перенести оружие и все свои пожитки в тратторию Перкорары, через три дома от траттории Порфирио.

Синьора Перкорара слыла вдовой, что можно было, впрочем, толковать по-разному. Она почтительнейше при­ветствовала нашего героя, созвала служанок и велела забо­титься о господине д'Артаньяни, как если б тот был бог и повелитель.

— Д'Артаньян, — сделал наш гасконец уточнение.

— Д'Артаньяно или д'Артаньяни — какая разница? Синьор д'Артаньетти, здесь вы будете чувствовать себя как у Христа за пазухой.

— Планше, внеси мое имя в книгу постояльцев. Что и было исполнено.

— Шевалье д'Аратаньуччи, — прочитала хозяйка. — Тем приятнее. Свечу, чтоб посветить господину д'Артань­оччи!

Следует учесть, что наш герой относился к своему име­ни с величайшим уважением. Его имя и его шпага — это было едва ли не все его достояние. Шпага, чтобы пробить себе дорогу. Имя, чтобы напомнить, кем именно она была пробита.