Вначале будет тьма // Финал

Когда бьют по воротам, и это не штрафной и не пенальти, в конечном счете возможны только две ситуации: в первой ты заранее, еще до удара, видишь, что «канал возможностей», траектория, по которой мяч может залететь в сетку, один, – и тогда все понятно. Надо просто вовремя начать движение, чтобы успеть оказаться в нужной точке пространства. А во второй ситуации, когда канал достаточно широкий, у нападающего остается выбор, куда бить. К этому раскладу Давыдов давно уже относился с осознанным смирением физика, в сотый раз ставящего тот самый эксперимент с электронами и двумя щелями: до момента удара мяч находится в суперпозиции, и узнать заранее, куда он полетит, невозможно в принципе. Даже тому, кто этот удар совершит. (Если совсем точно, в суперпозиции находится как раз бьющий, а не мяч.) Проблема заключалась в том, что сам Давыдов должен был определиться с выбором и начать движение за несколько миллисекунд до того, как удар будет сделан. И любая попытка угадать верное направление – по движениям вражеского игрока, по его лицу, по направлению взгляда, по чему угодно – была огромным риском. Риском упустить эти решающие кванты мгновений, начать прыжок слишком поздно – и не успеть, даже угадав сторону.

Давыдов быстро понял, что любые попытки положиться на интуицию приводят к тому, что он берет меньше половины таких мячей. Необходимо было исключить случайность, исключить в принципе, и решение скоро нашлось, самое простое. Накануне матча Давыдов брал (именно брал – находил в журнале, в интернете, слышал по радио, а не придумывал сам) два трехзначных числа. Делил первое на второе и выписывал первый десяток цифр полученной десятичной дроби себе прямо на левое предплечье поближе к кисти, так, чтобы знаки были скрыты краем перчатки, но их всегда можно было быстро и незаметно посмотреть. И во время игры, если возникала необходимость выбора, использовал цифры по очереди: на четных и нуле прыгал вправо, на нечетных – влево. И с тех пор стабильно брал шесть таких мячей из десяти, что отчасти его смущало: по идее, должно было получаться точно поровну. Но погрешность была в его пользу, и потому Иван с ней мирился, и лишь мысль о том, что чего-то он все-таки не понимает, что какой-то неизвестный фактор, скрытый коэффициент ускользает от него, торчала тонкой занозой в глубине сознания.

Но не это делало Давыдова тем, кем он был. Всем, чего Иван добился: и местом в Сборной, и почти официальным титулом лучшего вратаря страны, и прозвищем Шаман, которое восторженные фанаты, надрывая глотки, скандировали каждый раз, когда он вытаскивал неберущийся, казалось, мяч из противоположного угла, – всем этим он был обязан младшему брату Максиму. И, конечно, тяжеловесинке.

Формально пенальти назначили по вине Баламошкина, но Давыдов был почти уверен, что скорый на расправу Еремеев не скажет тому ни слова – и неважно, чем оно закончится. Это была чистая подстава со стороны славонцев: грубая, техничная и безупречная в своей примитивности. Куда мог деться Баламошкин, зажатый на входе в штрафную между двумя вражескими игроками? Один как бы случайно ошибся, упустив обратно только что отобранный мяч, а второй тут же ввинтился под удар. Наверное, Баламошкин смог бы избежать нарушения, только упади он сам, споткнувшись о ногу первого игрока, – собственно, именно это он и хотел сделать, но чуть-чуть не успел: инерция не позволила. С воем, слышным даже на трибунах, второй славонец покатился по траве, и судья, по лицу которого было видно, что он тоже прекрасно все понимает, после небольшой паузы потянул из кармана желтый прямоугольник.

Лучший способ исключить детское соперничество между братьями – подальше разнести их во времени. Вряд ли родители Давыдова рассуждали подобным образом, и почти шестилетняя разница в возрасте их сыновей была простым следствием вполне характерных обстоятельств. Первенец Ваня, родившийся ровно через десять месяцев после свадьбы, был типичное дитя любви, только что перешедшей из условно свободной фазы в безусловно узаконенную, когда двое еще настолько бескорыстно счастливы в совместном эгоизме, что испытывают непреодолимую потребность зафиксировать свои чувства, воплотив их в чем-то материальном. А какие способы созидания доступны в двадцать с небольшим?

Максим же, зачатый в день, когда Ельцин вслух потребовал отставки Меченого, оказался тоже вполне типичным позднесоветским ребенком. Вернее, уже постсоветским – нельзя сказать, что рожденным совсем уж по расчету, нет, чувства между родителями тогда еще определенно были, но учитывались уже и многие другие факторы. Деньги (кто же знал, во что превратится майорская ставка отца меньше чем через год), достаточная жилплощадь с перспективой расширения, место в детском саду, наконец. Рубиновые пятиконечные звезды на небосклоне казавшейся вечной даже тогда империи сошлись в благоприятную для одной отдельно взятой советской семьи констелляцию, и Максим появился на свет в стране, которой не будет помнить.