Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом

Кампания по борьбе с низкопоклонством началась с реплики Сталина, брошенной на заседании Оргбюро 9 августа 1946 года. Отчитывая главного редактора журнала «Ленинград» за обилие переводных произведений в издании, он заявлял: «Вы этим вкус чрезмерного уважения к иностранцам прививаете. Прививаете такое чувство, что мы — люди второго сорта, а там люди первого сорта, что неправильно. Вы — ученики, они — учителя. По сути дела неправильно это»464. Вопрос об ученичестве фигурировал во всех ключевых текстах кампании. В докладе Жданов заявлял, что представителям советской культуры не к лицу роль учеников, и обличал писателей, которые стали рассматривать себя «не как учителей, а как учеников буржуазно-мещанских литераторов». В плане мероприятий УПА речь шла о необходимости борьбы с любыми намеками на «ученическую роль русского народа в области науки и культуры перед Западом»465. Менее чем за год представление о том, что советская культура больше не должна учиться у западной, переросло в утверждение, что русская культура никогда ничему у Запада не училась. Отказ от ученичества был актом ниспровержения культурного авторитета Запада, но вместе с его авторитетом ниспровергнутой оказалась и привычная картина мира.

Одна из главных претензий Фадеева к книге Нусинова состояла в том, что, анализируя, как русские писатели взаимодействовали с западной культурой, он тем самым противопоставлял одно другому. В самом интересе к Западу как источнику тем и сюжетов Фадеев видел признание подчиненного положения русской культуры, принятие навязанных западными учеными иерархий. Его возмущало, что Пушкин представлен европейцем, но еще больше его возмущала идея, что Россия — восточная страна, а именно это он обнаруживал в основании сравнительного метода. В 1930‐е годы компаративистика была передним краем науки: она буквально выполняла данный Сталиным в замечаниях к конспекту учебника по истории СССР наказ — ликвидировать отрыв истории народов СССР от «общеевропейской и вообще мировой истории»466. Компаративисты рассматривали мировую культуру как единый процесс, что вполне отвечало идеологическим установкам высокого сталинизма. Александра Веселовского, важнейшего представителя сравнительного литературоведения XIX века, почитали как предтечу советской филологии, его именем был освящен один из самых амбициозных ее проектов — многотомная история мировой литературы, задуманная в конце 1930‐х годов467. После войны в самой идее мировой культуры стали видеть не способ интеграции, а утверждение второстепенного статуса русской и, как следствие, советской культур. Сравнительный метод был провозглашен «рабской школой заимствований», а Веселовский — ее основоположником. Защитники метода пытались указывать на то, что заимствования были лишь этапом в истории русской литературы: «Когда-то Россия училась у Европы, теперь Европа и Америка учатся многому у нас»468. Но сама идея, что Россия когда-то училась у Запада, отныне рассматривалась как воплощение «школьной формулы низкопоклонства перед капиталистическим Западом»: «Само противопоставление России и Европы, Запада и Востока целиком списано с либеральных идей плоского буржуазного „западничества“, подобравшего эту кроху с барского стола иноземных господ. <…> Россия — Европа не менее всякой другой европейской страны, ее исторический процесс не менее интересен и драматичен, чем исторический процесс любой другой европейской страны»469.

Заявления о том, что СССР — это и есть Европа, причем Европа лучшая, вкупе с яростными нападками на все западное переводили вечное стремление отгородиться от Запада и одновременно слиться с ним на новый уровень. Реальный Запад отчуждался, связи с ним обрывались, но потребность в нем сохранялась, поскольку именно он на протяжении многих лет удостоверял советские достижения и выступал их мерилом. Именно привычка обращаться к Западу объясняла настойчивое стремление Бориса Михайлова убедить французских интеллектуалов, что Советский Союз не стремится к обрыванию связей с западной культурой. Явная неуместность подобных жестов в новой обстановке постепенно была осмыслена советской идеологией, результатом чего стало конструирование образа альтернативного Запада — признающего советское превосходство и руководство. Не менее отчетливо, чем в текстах рассматриваемого периода, это движение от отделения от Запада к его замещению прослеживается в том, как строилась внешняя культурная политика СССР после войны.

ОПЫТ УДВОЕНИЯ