Вниз по кроличьей норе

Не знаю, как «все», но меня не удивляет, что Лорен знает. Маркус, должно быть, обсуждал это с остальными санитарами, а кто-то из них в какой-то момент об этом случайно обмолвился. Или просто не удержался от того, чтобы не поделиться кое-какими слухами об одном пациенте с другими. Может, Джордж, а может, Малайка.

— И что?

— А то, что тебе, видать, не давало покоя, что она вышла сухой из воды. В смысле, полиция так до этого и не дотумкала, иначе Дебби давно уже арестовали бы, так ведь? У меня в таких делах, конечно, не такой опыт, как у тебя, но, по-моему, так все и должно происходить. Так что она просто порхала тут, свободная, как птичка, и все это время ты знала, что она сделала. Ты единственная знала, что она преступница. — Лорен качает головой. — Я просто хочу сказать… лично я на твоем месте так не смогла бы. Не думаю, что стерпела бы, глядя, как эта жирная корова расхаживает тут каждый день, как ни в чем ни бывало, как она смеется и шутит после того, что сотворила с бедным стариной Кевином.

Опять бросаю взгляд на Шона. Тот внимательно вслушивается в каждое наше слово.

— Так это все к чему? — спрашиваю я.

— Только лишь к тому, что, может, когда ты поняла, что с нее все как с гуся вода, и, понимаешь ли, правосудие не восторжествовало… — Лорен пожимает плечами, словно продолжать на самом деле нет необходимости.

— Ну давай, рожай уже, — говорю я. — Можешь даже пропеть, если это поможет.

Она медленно подносит палец к губам, словно озорная школьница, пристально смотрит на меня несколько секунд, а потом поднимает свою тушу с кресла и направляется к выходу. Едва дверь успевает закрыться у нее за спиной, как я слышу шуршание и, обернувшись, вижу, как Шон лихорадочно царапает что-то на клочке бумаги. Что бы он там ни писал, времени это много не занимает, и вскоре Шон скручивает бумажку в шарик, подходит ко мне и втискивает его мне в руку, прежде чем тоже поспешить к двери.

Разворачиваю бумажку и читаю записку.

спасибо тебе

42

Этим утром Френч и Сондерс опять явились снимать показания, и, по словам Ильяса, привели с собой какую-то свою подругу, но прежде чем меня вызывают к ним, пользуюсь случаем извиниться перед Люси. Теперь я знаю, как произошла вся та фигня, в которой она меня обвиняет, поскольку Маркус потрудился перехватить меня перед отбоем и поинтересоваться «происшествием с травлей» в столовой во время обеда. Вид у него был далеко не радостный. По вполне очевидным причинам — типа как я вообще ничего не помнила, — сказать мне ему было особо нечего, но он ясно дал мне понять, что мое недопустимое поведение будет обязательно учтено в ходе пятничной оценочной встречи.

Жду не дождусь.

Несколько наших ожидали своей очереди в музыкальной комнате, так что я подсела к Люси. Она не стала моментально вскакивать и пересаживаться на другое место, что я сочла добрым знаком. У нас уже и раньше случались с ней ссоры, и я знаю, что эта была более серьезной, чем какая-то там мелкая грызня за игрой в «змейки и лесенки»[96], но обычно она слишком долго не злится.

Если б люди затаивали злобу всякий раз, когда им говорят что-то поперек, никто из нас вообще ни с кем не разговаривал бы.

— Послушай… это насчет вчерашнего, — начинаю я.

Люси ничего не отвечает. Собирается заставить меня немного попотеть, что вполне справедливо.

— Я и правда сожалею насчет того, что тогда говорила. Насчет рыбы и всего прочего.

— Ладно, — произносит она.

— Я не думаю, что ты праздная и что ты понтовщица. — Ясен пень, думаю я как раз так, но, понимаете… не в плохом смысле.

— Тогда зачем ты это сделала? — вопрошает Люси. — Зачем говорила все эти ужасные вещи?

— Понятия не имею, Лю. Просто моча в голову ударила.

— А потом ты это еще и отрицала, что гораздо хуже.

— Знаю.

Лю-Косячок все еще ждет от меня объяснений, но я не хочу признаваться ей, что просто ни черта не помню. Не хочу, чтобы кто-то знал это. Не сказала бы, чтоб я вообще никогда не забывала что-то в прошлом — места, в которых бывала, людей, с которыми встречалась, иногда целые вечера, — но это всегда было связано с бухлом и «травкой». Просто размытое пустое пространство после злоупотребления тем и другим — на том месте, где должны быть воспоминания. Хотя на сей раз это что-то другое, и у меня нет этому никаких объяснений, и это пугает меня до смерти. Теперь мне уже никак не узнать, когда именно я все это забыла, или вообще помнила ли себя прямо в тот момент, когда все это происходило. И даже непохоже, чтобы это было нечто глубоко неприятное или травмирующее. Мне приходилось делать куда более худшие вещи, которые я помню до последней секундочки.

Наверняка стоит поговорить на эту тему с Бакши, но если у меня в башке и впрямь завелись серьезные тараканы, то я не уверена, что и вправду хочу про это знать.

Как-то мне, блин, страшновато.

— Мне очень стыдно, — говорю я.

Лю-Косячок медленно кивает, после чего расцветает улыбкой и хлопает в ладоши, чтобы отпраздновать этот момент. Как я уже говорила, нету в ней гнилой червоточинки. Во всяком случае, такой здоровенной, как у некоторых из нас.