Во дни Пушкина. Том 1

А тем временем начали уже появляться по тогдашнему обычаю ранние визитеры, а то сама куда-нибудь выедет. Среди визитеров ее бывают люди и с большим весом, как иерусалимский патриарх, например. «Предобрый старик, и не ханжа, много рассказывал про Иерусалим – удивительно, какое интересное место! Когда будут крестовые походы, непременно с тобой поеду, Гриша, и вся компания наша собирается, кто с котомкой, кто с мешком, иные пешком…»

Потом Марья Ивановна обедает, после обеда отдыхает часок-другой, а вечером или у нее гости, или она куда едет поиграть в банчок на серебряные пятачки или в бостон. То в театр поедут на «Сороку-Воровку», – «мамзели мои так разревелись, что унять нельзя!» – а то к замужней дочери своей, Волковой, заглянет. Но она недолюбливает гордячку и всегда величает ее в письмах своих Панталоновной. На балы ездить Марья Ивановна не охотница, но ничего не поделаешь: надо дочерей вывозить. Зато в чистый понедельник она вздыхает всею грудью: «Слава Богу, конец!.. Так балы надоели, мочи нет…»

Марья Ивановна богомольна. Когда поутру возвращается она с бала, то, не снимая бального платья, отправляется в Страстной монастырь к заутрени, вся в бриллиантах и перьях, и, только отстояв службу, идет отдыхать. Говеет она усердно, истово, как, впрочем, истово и живет. «Не умею любить немножко, – говорит она, – а скажу, как Павел-император: не люблю, сударь, чтобы епанча с одного плеча сваливалась. Надо носить на обеих плечах, твердо!» Как все старики, Марья Ивановна смотрела назад и находила, что Москва нового царствования «деженерировала»: «Ни сосьетэ, ничего нет путного; тошно даже на гулянье, а знакомых почти нет. Так идет, что час от часу хуже, точно, кто был последним, тот стал первым». Но и этой новой Москве Марья Ивановна умеет заявить, кто она. Собралась раз она со своими красавицами в театр, велела уже карету закладывать, и вдруг ей говорят, что спектакль отменен, так как директор театра куда-то за город зван. «Нужды нет! – говорит она. – Едем…» Приезжают: никого в театре нет. «Человек, позови кого-нибудь из конторы!» Является представитель администрации: «Что вам угодно, сударыня? Театра не будет. Господин директор приказали отказать…» «А я, милостивый государь, прошу вас сказать господину директору, что он дурак… Пошел домой! – приказала она кучеру и в окно добавила величественно: – Я – Марья Ивановна Римская-Корсакова…» И это сходило: Марью Ивановну лично знала и уважала вся царская семья…

Вообще язык ее, как и у большинства старых москвичек, был простой, прямой и живописный чрезвычайно: свой день рождения в письме к сыну она называет «день, когда я прибыла в здешний суетный свет и вас за собой притащила», сыновьям пишет: «Люблю вас всех равно – вы все из одного гнезда выползли, одна была у вас квартира», а о кучерах своих выражается так: «Ванюшка хорош на дрожках – рожа и фигура хороши, а как он на козлах, он думает об себе, что первый в мире, – как Наполеон думал».

Вот вдруг собралась Марья Ивановна вояжировать заграницу и тронулась туда, как полагается, чуть не целым поездом. Восхищению ее не было границ: так все чисто и аккуратно. А эта дешевка! И она накупала горы вещей, которые и отправляла домой возами, не очень беспокоясь о том, что они ей совсем не нужны. Но и в чужих краях она гордо держала русское знамя и все свои письма оттуда помечала русским стилем: «Немецкого и писать никогда не стану, – поясняет она. – Со мной календарь наш, по нем и живу…» И, промотавшись начисто, назанимав денег – на ненужные покупки – и направо, и налево, она, дождавшись солидного секурсу с родины, вернулась в благословенную Москву, и снова жизнь старого дома потекла широко, шумно и весело…

Любимцам муз как таковым, по совести, в этой жизни делать было нечего – разве написать куплеты какие для веселого праздника – и вот тем не менее общее поверие заразило и Марью Ивановну, и она собрала к себе всю Москву «на Пушкина».

В ярко освещенных покоях старого дома сияли женские глаза и плечи, звезды сановников, гвардейские мундиры, генеральские эполеты. Пушкин, только что кончив чтение «Бориса Годунова», был, как всегда, окружен венком из дам. В углу, под большими бронзовыми, костром пылающими – Марья Ивановна любила яркое освещение и на свечи не скупилась – канделябрами сидел, опираясь на золотую трость, в шитом золотом кафтане и звездах старенький, чистенький, рябой И.И. Дмитриев, екатерининский пиит и министр, и своим генеральским баском медлительно рассказывал почтительным слушателям:

– …они стали унимать меня к обеду. Ну, после кофия я опять поднялся и опять упрошен был до чаю. Весь вечер одни веселости сменялись другими. О, князь мастер жить!