Во Флоренах

И начались кошмары: дым, огонь, кровь… Вдруг я очутился в нашем маленьком домике с соломенной крышей в Бельцах, на окраине города. Я голоден. Оставляю детей, с которыми играл на улице, и бегу домой. На завалинке сидит мама, грустная, осунувшаяся.

— Есть хочу…

Мама целует меня, прижимает к груди.

— Что же тебе дать, цыпленочек мой? Хлеба с чесноком хочешь?

— Опять с чесноком?..

— Ну потерпи еще немножко. Папа принесет деньги, и я куплю тебе халвы.

Папа приходит домой поздно, в сумерки, очень сердитый.

— Бурдюжа дал мне всего пятнадцать лей. Целый месяц я провозился с его раной.

— А что я говорила! Неужели ты надеялся, что ой честно уплатит тебе за работу? — ворчит мама.

— И другие дают не больше. Кому теперь нужны фельдшера! Врачи — и те с голоду мрут.

— Мама, я хочу кушать, — шепчу я на ухо матери, — ведь папочка принес деньги… Я хочу халвы, мама, ну, на один лей…

— Нет, нельзя, мой мальчик…

Я натираю хлебную корку чесноком, который обжигает мне губы, язык, горло. Как надоел этот чеснок!..

Другое видение… Солнечное утро. Родители снаряжают меня в дорогу. Я отправляюсь в гимназию. Мама крестит меня, целует в лоб. А отец строго наказывает:

— Смотри, шалить там не вздумай!.. А если мундирчик порвешь, и на глаза не являйся.

Все лето у нас в доме только и разговоров было, что о моей форме. Чтобы сшить мне ее, мама продала обручальное кольцо, а отец — карманные часы, которые достались ему в наследство от дедушки.

— …Степан Антонович! — зовет меня знакомый голос. Я просыпаюсь.

Надо мной наклонилось загорелое лицо майора Степанова.

— Товарищ майор!.. — я пытаюсь подняться. Но тело словно сковано. Плечо горит, а левой ноги я почему-то совсем не чувствую.

— Нет, нет! Нельзя! — пугается женщина в белом халате. Она подбегает к моей постели и заботливо укутывает меня одеялом.

— Где мы?.. Все там же? — спрашиваю я командира.

— Молдаванку уже давным-давно позади оставили. Скоро до моря дойдем…

— Неужели?.. А как… — я вдруг ослабел и не могу произнести ни слова. Но Степанов понимает меня, он пожимает мне руку и говорит:

— Третьего дня мы вас приняли в кандидаты партии. Поздравляю, товарищ Мындру!

Теплая волна разливается по моему телу. Я протягиваю руки к Степанову, хочу обнять его. Мне кажется, что я вижу перед собой всех товарищей по батальону.

…Но лицо майора вдруг исчезает. Вокруг разливается желтый свет. Я проваливаюсь в яму вместе со своею постелью.

Вот в каких обстоятельствах я связал себя с партией. После ранения я еще два года провоевал, потом был в оккупационных войсках в Германии, потом в Москве институт кончал. А что сделал я здесь, в селе? Две лекции в клубе прочел, да статейку в газету написал. Несложное это дело, заметку настрочить. Критиковать-то всякий может! Нет, надо по-настоящему взяться за дело! Школа, колхоз… Работы для коммуниста непочатый край!..

На партийном учете я состою в МТС. В селе, кроме меня, нет ни одного члена партии. Только два кандидата: шофер Андриеску, хороший молодой парень, и председатель сельсовета Бурлаку, который политически хуже подготовлен, чем Андриеску, но человек, судя по всему, очень честный и работяга. Даже с ними, с коммунистами, я, пожалуй, как следует еще не связался, не знаю их. Но ведь они лучше меня знакомы с местными условиями. Почему они не привлекают меня к общественной работе? Впрочем найти для себя оправдание всегда нетрудно. Я прекрасно знаю, что ждать нечего. Нужно самому проявить инициативу. За что же мне взяться? Вот тебе и на! Я не узнаю себя. В институте я все время мечтал скорее поехать в село, чтобы всеми силами помогать его переустройству. Действовать следует так, как учит партия: связаться поскорее с людьми, стараться облегчить их труд, руководить ими…

— Сходи домой, поешь и сейчас же возвращайся в школу, — говорю я Горце после уроков.

— Зачем?

— Потом узнаешь. Ты мне нужен.

— Степан Антонович…

Горця, как и тогда, смотрит на меня с недоверием. Неужели отчитывать будут? Он же ни в чем не провинился. А вдруг что-нибудь сочинили про него? Впрочем, может быть, все обойдется, как тогда: Степан Антонович предложит переплетать книги или еще что-то в этом роде.

— А если Аника придет домой и меня не застанет?

— Оставь ей записку, что ты ушел ко мне.

Не проходит и часа, как Горця уже стучится в дверь учительской, где я жду его. Входит, останавливается у порога и мнет шапку в руках. Он всегда, на всякий случай, готов к обороне, даже когда не чувствует себя виноватым!

— Пойдешь со мной в бригаду в Царалунгу?

— В бригаду? — удивляется Горця. — А что я там буду делать?

— Мы выпустим полевую газету. Ты умеешь рисовать, так вот, может понадобиться карикатура.

У Горци от радости розовеют щеки. Еще бы не пойти. Ведь ни одному школьнику не поручалось такое серьезное дело! Вместе со Степаном Антоновичем пойти в бригаду и выпустить там газету! Завтра все село будет об этом знать. Вот позавидуют товарищи! А что Филипаш скажет? Он себя умнее всех считает.

— Вы только, Степан Антонович, объясните мне, что нужно рисовать, — волнуясь, говорит Горця, — а то не осрамиться бы. Вы же видели, как я рисую карикатуры…