Во Флоренах

Вот она, ферма! У дверей маленькой хатенки вырисовывается в темноте силуэт человека. Узнаю старика-сторожа, который видит меня здесь не впервые.

— Добрый вечер, Степан Антонович, — говорит он приветливо. — Заходите, заходите, девушка здесь. — Всем своим видом добрый старик показывает, что не находит ничего зазорного в моих посещениях Аники.

Наружные двери ведут прямо в крохотную комнатушку. Когда я вхожу, Аника быстро встает с лайцы[8] и делает шаг мне навстречу. Спицы, воткнутые в недовязанный шерстяной чулок, застывают в ее руках.

— Садитесь, — тихо говорит она.

Я сажусь и тут же вскакиваю с места. Аника ведь стоит.

— Ну, хорошо, будем оба стоять, если вам так больше нравится. — Аника лукаво улыбается.

Беру ее за обе руки, и мы садимся рядом. Заглядываю ей в лицо, она опускает глаза.

— Ну, как живешь, Аника? — спрашиваю я, чтобы нарушить молчание.

Нам обоим неловко. Но это длится недолго. Вскоре мы уже горячо разговариваем о книге, которую Аника недавно прочитала, — «Как закалялась сталь». Мы и не замечаем, что во время разговора держим друг друга за руки.

— Ты помнишь, Аника, что Островский считает самым важным в жизни человека? Сознание, что делаешь только хорошее для своего народа, что не тратишь времени зря, вне этой цели.

— Да, да, — подхватывает Аника. — Это очень верно. Человек живет и умирает. А то, что он сделал — остается. И мне еще кажется очень важным, чтобы человек никогда не кривил душой ни перед самим собой, ни перед другими. Ни в деле, ни на словах.

— А как ты это понимаешь, Аника?

— А вот как. Чтобы никогда не говорить того, что не думаешь. Чтобы не смеяться, когда тебе это совсем не хочется. Чтобы не молчать, когда видишь несправедливость. Иногда человек поступает плохо только потому, что другому так хочется. А ты не слушайся этого другого, даже если он сильнее тебя и может причинять тебе неприятности.

А любовь? О, Аника верит в нее! Она считает, что любовь может возвысить человека, сделать его лучше.

— Я еще никого не любила, — как-то неуверенно вырывается у Аники, — но я знаю, что так должно быть…

Никого еще не любила? А Андриеску? А как же ты, Степан Антонович, со своей любовью? Ведь Аника искренна, как ребенок. Но, может быть, она еще просто не разбирается в своих чувствах?..

…А разбираюсь ли я? Возвращаясь домой, я стараюсь отдать себе отчет в своем чувстве к Анике. Может быть, это еще не настоящая любовь, а преходящее увлечение? Девушка привлекательная, мы часто с нею встречаемся, вот меня и тянет к ней… Нет, я не могу играть в прятки с самим собой. Ведь вот с Микой Николаевной мы чаще встречаемся, и она намного красивее Аники. Казалось бы, и интересы у нас общие, мы оба педагоги. Однако в Мике Николаевне я вижу только товарища, а Анику люблю.

Аника… Прожить бы всю жизнь с нею!.. Сделаться частицей ее души! Делить с «ней радость и горе. Самый близкий мне человек, она утешит, поддержит меня в трудную минуту. Почему бы этому не осуществиться? Ведь мы с Аникой и сейчас так близки. Мы во всем с нею сходимся, чувствуем и думаем одинаково.

Я должен поговорить с Андриеску. Эта мысль давно уже засела в моей голове. Но что я могу ему сказать — я люблю Анику, и ты больше к ней не ходи? Но он вправе то же самое потребовать от меня. А может, оказать ему так: «Бери себе, друг, Анику, если она тебе дорога. Я тебе не помеха». Да, но ведь Аника не вещь. Надо и ее спросить. Может, она никого из нас не любит,, ни его, ни меня.

Так не может продолжаться. Мы с Андриеску оба коммунисты. Мне непременно нужно повидать его. Лучше всего, пожалуй, будет зайти к нему домой.

…Андриеску сам отворяет мне дверь. Он старается быть приветливым, хотя и не может скрыть недоумения. Вводит меня в свою большую светлую комнату. В углу стоит этажерка, полная книг. На полу разостлан большой домотканный ковер с цветами, второй такой же висит на стене Портреты Ленина и Сталина.

Андриеску просит меня садиться, и тут я замечаю фотографию Аники, которая стоит на маленьком столике. Я не могу оторвать от нее глаз. Аника с лукавой усмешкой на губах смотрит прямо на меня. Но так же смотрит она и на него, на Андриеску. Он следит за моим взглядом, и лицо его темнеет. Шумно поднимается с места, подходит к окну. Спустя мгновение он обращается ко мне и, стараясь подавить волнение, спрашивает:

— Ну, как дела, Степан Антонович? Как ваше здоровье?

— Здоровье хорошее, вот работы много, — говорю я, думая о другом.

Знаю я, дорогой, что тебя не очень-то занимает мое здоровье. Не лучше ли было бы нам пойти в открытую? Но с чего начать?

— Степан Антонович, Бурлаку вам говорил?.. — начинает вдруг Андриеску, и Лицо его светлеет. Он рад, что нашел тему для разговора.

— О чем?

— Нас всех вызывают в политотдел на партийное собрание.

— Да, знаю. Будем принимать в партию Оню Пат-риники. Он подал заявление.

— А подготовлен Оня, как вы думаете?

— Могло бы быть и лучше. Но в партию принять его следует. Он этого заслуживает, — отвечаю я убежденно. — Ведь как он вырос хотя бы за те четыре месяца, что я его знаю! А электрическая станция… Это же его инициатива.