Во Флоренах

Да, электрическая станция. Андриеску хочет поставить вопрос о ней на партийном собрании. Приближается весна, а у нас еще нет оборудования. Я предлагаю послать за оборудованием человека в Кишинев на завод.

Оба замолкаем. Избегаем смотреть друг другу в глаза. Я вижу перед собой только шею Андриеску. Побагровевшую, со вздутыми жилами. Чувствую, что причиняю ему жестокую боль. Разве я враг тебе, Василе? Но моя ли вина, что я полюбил девушку, которую и ты любишь?

— Как бы вьюга не замела дороги, — говорю я Андриеску. — На собрание не попадем.

— Попадем. Лошади хорошие. Дорогу знаем, — нехотя отвечает он.

Вижу, что мое присутствие гнетет его. И мне с ним тяжело. А тут еще фотография Аники… И для чего он выставил ее напоказ?

— До свиданья, — говорю я.

— До свиданья, — отвечает Андриеску и провожает меня до дверей.

Холодные хлопья снега бьют по моему разгоряченному лицу. Аника! Не мне она подарила свой портрет. Ее лицо улыбается другому.

«Пой мне…»

Домой я возвращаюсь затемно. Вхожу в комнату, и тут же вслед за мной тихо проскальзывает Мария Ауреловна.

— Степан Антонович, прошу вас, заприте дверь изнутри. Никто не видел, что вы пришли?

Я в недоумении. Что за конспирация? В комнате темно, и лица Марии Ауреловны я не вижу. Слышу только ее прерывистое дыхание. Она явно чем-то сильно взволнована.

— Подождите, я закрою ставни, — говорит она. — Света сегодня вечером не будет. У вас есть керосиновая лампа? Дайте ее сюда.

Я зажигаю спичку, которая тут же гаснет. Мария Ауреловна нетерпеливо вырывает у меня из рук коробок. Она чиркает спичкой, которая дрожит в ее руке. При свете лампы я, к своему удивлению, вижу, что Мария Ауреловна в пальто, будто собралась идти куда-то.

— Простите, Степан Антонович, что я так ворвалась к вам. Целый час дожидалась вас в коридоре… Прячусь, как вор… — Мария Ауреловна тяжело опускается на диван. — Андрею Михайловичу я сказала, что иду в клуб.

Я беру стул и придвигаю его к Марии Ауреловне. Лицо у нее напряженное. Складка на лбу стала глубже, словно шрам от раны. Жду.

— Степан Антонович, как бы вы поступили, если бы узнали, что я совершила подлость?

— Подлость? Вы?

— Да, я, — отвечает она не сразу.

Мы молчим. Я чувствую, что Марии Ауреловне очень тяжело. Что-то накипело у нее на душе. Не приключилась ли с ней какая-нибудь беда? И почему она пришла ко мне исповедываться?

— Простите, Мария Ауреловна, — говорю я, видя, что ей трудно начать разговор. — У вас, может быть, семейные неприятности? Не преувеличиваете ли вы сгоряча? Андрей Михайлович…

Мария Ауреловна отрицательно качает головой.

— Андрей Михайлович! Что он такое для меня? — говорит она с горькой улыбкой. — Я сейчас переживаю самые тяжелые минуты в своей жизни, а ему не говорю ни слова. Я к вам пришла, к чужому человеку. Вам я доверяю, вы коммунист. Спасите меня, Степан Антонович! Что мне делать? Что мне делать! — говорит она в отчаянии.

— Мария Ауреловна, если вы считаете меня другом, говорите… Я сделаю для вас все, что в моих силах.

Третьего дня вечером Андрей Михайлович уехал в район. Ребенок спал, а Мария Ауреловна сидела рядом и вязала чулок. Тут пришел Саеджиу. Как всегда веселый, шутки шутит, прикидывается влюбленным.

— Знаете, чего я теперь хотел бы? — вдруг спрашивает он ее.

— Откуда мне знать, какая затея может прийти вам в голову? — улыбается Мария Ауреловна, думая о чем-то своем.

— Взорвать вот эту школу!..

— Вы с ума сошли!

— Нет, я в здравом рассудке. Насчет школы я, конечно, пошутил. Пусть стоит. Кому она нужна, ваша школа! Но кое-что другое взорвать не мешало бы…

Мария Ауреловна смотрит на него во все глаза, а он продолжает разглагольствовать:

— Все, что вы знаете обо мне, Мария Ауреловна, это только вступление к настоящему Саеджиу… Пора прекратить игру в прятки.

В лице его не осталось и следа напускной веселости. Он серьезен, только глаза смотрят чуть насмешливо.

— Что это все значит? Ничего более умного вы не могли придумать, чтобы пооригинальничать?

— Да зачем мне перед вами оригинальничать, Мария Ауреловна? Оригинальничание — это чаще всего только средство. А вы мне и так окажете маленькую услугу, если я попрошу вас. И не будете слишком любопытны. Ведь вот я не любопытствую, почему вы, дочь фабриканта, написали в анкете, что отец ваш учитель.

Мария Ауреловна вся замерла. Это была правда. Она и в самом деле, по настоянию Андрея Михайловича, скрыла свое социальное происхождение. Но откуда знает об этом Саеджиу? И какое ему дело!..

Лицо Саеджиу стало откровенно злобным. Циничная усмешка скривила его губы. Разве есть что-либо на свете, чего он, Саеджиу, не знал бы? Но Марии Ауреловне бояться нечего. Он ее не выдаст. Он ее лучший друг. Саеджиу никому не расскажет даже о том, что она, Мария Ауреловна, еще гимназисткой была членом фашистской организации железногвардейцев, там, в Яссах.

— Это ложь! — вскрикнула Мария Ауреловна.

Та же циничная усмешка. У Марии Ауреловны, видно, слабая память. Но он, как друг, может ей напомнить. Саеджиу, не спеша, вынимает из кармана бумагу и протягивает Марии Ауреловне.