Во Флоренах

Андриеску чувствует себя виноватым. Молча. разгребает снег и нащупывает под ним стебли сжатой кукурузы. Дороги нет. Раздосадованный Патриники без устали пробирает Андриеску:

— Завез!.. Как же теперь быть? И себя, и животных угробим…

Холод пронизывает до костей. Хотелось бы побегать, чтобы согреться. Но для этого я слишком закутан, а снег очень глубок. Путаюсь в одежде. Ноги не слушаются. Предлагаю ехать дальше. Может, мы наткнемся на какое-нибудь село.

— Ничего больше не остается! Если будем стоять на месте, пропадем, — ворчит Оня и сам берет в руки вожжи.

Вьюга метет. Сани подвигаются медленно, оставляя за собой узкую тропинку, которую тут же заносит порошей. На спинах коней снег тает, а на животах висят сосульки. Н-но, хмурая! Н-но, вороная! Только бы не остановиться. У нас есть еще пока чем накормить лошадей, если они ослабеют.

Едем долго. Вдруг вороная заржала. Обе лошади рванули и дружно понеслись вскачь. Сквозь густую снежную пелену перед нами вырисовывается большое здание.

Село!

Мы останавливаемся возле первого дома. Стучим в окно. Это деревня Ворничены. Вон куда нас занесло! На двенадцать километров ушли в сторону от Флорен.

Саеджиу проводит попрежнему свои вечера у Андрея Михайловича. Вот и теперь глухо доносится до меня его голос. Я и виду не показываю, что он меня в какой-то степени интересует. Поэтому я к директору не пойду. Оно и к лучшему. Работы у меня по горло. Уже больше девяти часов, а я так мало успел. Тетради не проверены, текст для диктанта не составлен. Кроме того, надо подготовиться к завтрашней встрече с руководителями кружков ликбеза. Они нуждаются в методических указаниях.

Но спокойно поработать не удается. Приходит Сан-да Богдановна. Что ей нужно так поздно? В руке она держит маленький пакет, завернутый в белую бумагу.

— Добрый вечер!

Она старается казаться веселой, принужденно улыбается. Я приглашаю ее сесть, но она, вероятно, чувствует, что визит ее не совсем кстати.

— Нет! Нет! И не просите, мне надо итти… Просто я сегодня испекла пряники, ну и подумала: отнесу несколько штук Степану Антоновичу. Кто о нем позаботится, о бедняге? Вот, попробуйте…

Она развязывает пакетик. Пряники свежие, румяные, а пахнут-то как!.. Я беру один — вкусный, сладкий, тает во рту.

Санда Богдановна смотрит на стул.

— Прошу вас, садитесь, Санда Богдановна.

— Ну уж, так и быть… Но только на пять минут, нет, на одну минуту…

Мы сидим у стола друг против друга. Санда Богдановна болтает безумолку:

— Андрей Михайлович считает себя, как видно, императором: «школа моя», «учителя мои». А что я знаю про него, вы и представить себе не можете… Но об этом как-нибудь в другой раз… Да что там говорить! Он и ко мне приставал. Да, да! Женатый человек, и ребенок есть…

Санда Богдановна успевает всем косточки перемыть: и Марии Ауреловне, и Мике Николаевне, даже Штефэнукэ не оставляет без внимания. Голова этой женщины — энциклопедия человеческих пороков и слабостей. Почему она так плохо относится к людям? Неужели виной этому только отсутствие личного счастья?

Я смотрю на усталое, морщинистое лицо Санды Богдановны. В ее тусклых глазах иногда промелькнет искра света, словно порожденная робким, невысказанным желанием, и тотчас же гаснет.

Как зло насмеялась над ней жизнь! И люди ее не щадят. Стоит упомянуть имя Санды Богдановны, на всех лицах появляется насмешливое выражение. А ведь она это чувствует. Вот и мстит людям, говоря о них только плохое.

Мне становится жаль Санду Богдановну. Кто знает? Может быть, она была бы хорошей женой и матерью, если бы ее кто-нибудь полюбил.

Санда Богдановна поднимается, вздыхает.

— Ну, я пойду. Уже поздно.

Мне хочется сказать ей теплое слово. Я не чувствую к ней вражды, хотя она мне испортила немало крови, когда пропал Санду. Хочется в чем-то помочь ей. Ведь есть немало людей, которым не удалась личная жизнь, и они находят счастье в труде.

Санда Богдановна — дочь священника, и еще в детстве ее, наверно, приучили смотреть на рабочего человека сверху вниз. Школу она не любит, работает только потому, что нужно жить. Общественных интересов, которые могли бы скрасить ее существование, у нее нет, А что, если попробовать?..

— Санда Богдановна, — начинаю я осторожно, — мы с вами друзья, и я хочу вас кое о чем спросить. Только не обижайтесь на меня. Хорошо?

— Что вы, Степан Антонович! Зачем я буду на вас обижаться! — оживляется Санда Богдановна. Она рада предлогу посидеть у меня еще немножко.

— Мне кажется, Санда Богдановна, что вы могли бы жить намного интереснее, чем вы живете. Ну скажите, что вы любите, что вас радует в жизни?

Радует? Санда Богдановна задумывается.

Может быть, в эту минуту перед ней, будто озаренная светом молнии, промелькнула вся ее жизнь, где не было и намека на счастье.

— Меня вот, например, — говорю я, помолчав, — радует, что скоро в нашем колхозе будет электростанция, что Горця стал хорошим учеником, что школа наша работает лучше…

— И меня это радует…

— Санда Богдановна, давайте говорить откровенно.