Во имя человека

И от этой его улыбки, спокойного голоса у меня тоже появились силы, я подняла голову, глянула на маму и — удивилась: у мамы было такое растерянное лицо, какого я еще ни разу в жизни у нее не видела! Она молчала, и губы ее кривились, и смотрела она куда-то выше нас… Это было до того неожиданно — это новое мамино лицо, — что мне стало так жалко ее, так жаль, неизвестно почему!..

— Надежда Владимировна, мы с Леной любим друг друга! — по-дневному громко и радостно, никого не таясь, будто всему миру объявил Баклан.

Я снова подняла голову: наше окно было пустым.

— Я пойду, а?! — тихонько попросила я, но скажи Баклан, чтобы не уходила, не ушла бы.

Он посмотрел на меня, и я увидела, что он все это понимает. Решительно все, и так, как надо! От счастья сделалось горячо в груди… Баклан чуть потянул меня за плечи, я обхватила его шею обеими руками.

— Ну, а теперь иди, — сказал Баклан, все глядя мне в глаза, и осторожно снял руки с моих плеч.

И то, что он сказал, и как он это сказал, тоже было единственно верным. Будто именно этих слов я от него и ждала сейчас!.. «Иди, иди!» — все кивал он мне, и лицо его было по-прежнему отвердевшим, даже важным, и смотрел он мне прямо в глаза. И я пошла…

— До свидания, Надежда Владимировна! — громко сказал Баклан.

Я приостановилась, подняла голову: окно было пустым. И не знаю, сколько прошло времени, пока мама негромко и тоже как-то по-новому ответила:

— До свидания, Боря.

Мы с Бакланом поглядели друг на друга, засмеялись, я подмигнула ему, а он — мне, и мы засмеялись снова. Так и стояли, смотрели друг на друга, подмигивали и хохотали уже на всю улицу, как дураки. Открывались окна, высовывались люди, шикали на нас и тоже смеялись.

Взбежала на наш второй этаж, от смеха не могла попасть ключом в замок, постояла… И только тут сообразила, что мама ведь так ничего и не сказала нам с Бакланом, хотя тоже, конечно, слышала, как мы хохочем на всю улицу.

Постепенно успокоилась, открыла двери, прошла на цыпочках через прихожую и коридор.

— Поздравляем! — сказал из-за стены густой бас Григория Фомича…

Я открыла дверь в нашу с мамой комнату, в ней было тихо и полутемно. Мама лежала на своей постели, отвернувшись к стене. И хоть я знала, что она не спит, но ответила шепотом:

— Спасибо, Григорий Фомич!

Быстренько разделась и легла в кровать. Лежала, улыбалась от счастья до ушей и все ждала, что мама хоть что-нибудь скажет мне. Но она молчала. А как мама умеет молчать, я знаю…

Ну почему, спрашивается, она молчит?! И лицо жалобное, какого я ни разу в жизни у нее не видела.

Случилось, конечно, очень важное: дочь на ее глазах впервые поцеловалась с парнем, а потом они объявили, что любят друг друга, от такого у любой матери голова кругом пойдет!..

У любой, но не у моей мамы!

Баклан учился вместе со мной с первого класса, мама вела у нас литературу, и вообще она директор школы, и родителей Баклана отлично знает. Да она, наверное, как и я сама, как и Баклан, тоже знала, что это должно случиться, обязательно должно! Тогда что же ее так испугало? А ведь ее можно посадить в самолет вместо Семена Борисовича, отца Баклана, и она будет его испытывать. По всей программе будет испытывать, хоть бы это грозило ей смертью!

И я затаилась, стараясь дышать ровно, будто сплю: я-то, спрашивается, почему молчу?!

2

Мама ровно на одну десятую выше меня, ее рост сто шестьдесят пять сантиметров. И волосы у мамы светлые, как у Баклана, а не рыжие, как у меня. И походка величавая, так и хочется сказать: «Выступает словно пава!» Лицо у мамы, правда, тоже кругловатое, и на румяных щеках тоже ямочки, зато нос прямой, даже с горбинкой, а не «кнопкой», как у меня. И глаза у нас разные: у мамы голубые, а у меня почти совсем синие. Но дело не в цвете: мама, бывало, так посмотрит на ученика в классе, что он моментально в человеческое состояние возвращается. Твердый у мамы взгляд, волевой.

А я такая рыжая, будто кто-то голову мне спичкой поджег. И рост у меня ровно полтора метра, как по «госту», и вместо носа — «кнопка». И сколько я себя помню, все «зажигалкой» меня зовут. Я чаще бегаю, чем хожу. А про взгляд и говорить нечего: полная неопределенность, моментами же — довольно-таки ярко выраженная глуповатость. Поэтому у меня есть сокровенная мечта, взлелеянная с детства.