Я совершаю какой-то героический поступок! Какой именно — неизвестно, да меня это не очень-то и беспокоит. О нем мгновенно узнает весь мир, а может, и обитатели других планет. Ведь все это еще не завтра-послезавтра будет, к тому времени обитатели эти, возможно, уже обнаружатся. И, больше того, с ними уже будет установлен деловой, а может, и дружеский контакт. На улицах — толпы, лучшие люди города делают мне визиты; когда я выхожу из дому, движение останавливается, милиционеры вытягиваются в струнку; оркестр, который, как привязанный, ходит за мной по пятам, играет туш. А я стою себе как ни в чем не бывало, скромная и незаметная героиня, и на челе моем печать высокой мудрости. Из-за всего этого, главное, рост у меня сразу делается сто шестьдесят пять сантиметров, нос выпрямляется, вытягивается, волосы светлеют, и «зажигалкой» меня уже никто не зовет!
Подождите, так ведь один героический случай в моей жизни уже был, как же это я тогда не поняла, что он именно героический?! И ведь никто про него так и не узнал: ни мама, ни я никому ничего не сказали. Только Григорий Фомич, кажется, догадывался… Действительно, героический, ведь мне тогда всего четырнадцать лет было.
Как-то весной, во время ледохода, мы с мамой шли по набережной. И вдруг видим — на большой льдине мальчишка плывет. В одной руке лопаточку держит, в другой — санки. Спокойненько так это передвигается, будто отправился по каким-то своим особо важным, мальчишеским делам. Мама сразу стала пальто снимать. И лицо у нее сделалось такое, что мне уж ничего говорить не надо! Я разделась быстрее. Она за руку меня схватила, а у самой губы прыгают и лицо совсем белое! А потом только вздохнула и отпустила мою руку.
Побежали мы вдоль реки, выбрали, где затор льда покрепче. Мама поцеловала меня, а я все ее поцелуи по счету помню! Перебежала я по льдинам к пацану, схватила его руки, а он еще капризно так и говорит:
— Тетя, а санки?
— Тридцать второго!
Подумал он и согласился:
— Хорошо.
Побежала я с ним обратно. А льдины крутятся и под ногами пляшут, как пьяные. И почти до берега уже добежала, как черт меня попутал: решила одним прыжком на берегу оказаться. Промахнулась, на льдину не попала и очутилась по пояс в воде. Подняла мальчишку повыше и пошла к берегу. Он что-то бормочет мне в ухо, а с берега по воде мама к нам бежит. Взяла у меня парнишку и — снова меня поцеловала!
Прибежали мы домой, мама растерла меня водкой, сама растерлась, уложила мальчишку спать, чаем напоила. Поглядела на меня и сказала:
— Как я рада, что ты у меня такая выросла! Вот и Иван был таким…
Мальчишка этот потом несколько дней у нас прожил, он оказался из детдома. И когда за ним пришли, я даже чуть расстроилась, привыкла уже к нему, что ли… А как же его звали, — не вспомнить.
Мама все не спит… И знает, что я не сплю… Почему же не приказывает мне по-своему строго — «спать!»?
Да, строгость… Когда Екатерина Викторовна, бывает, ощетинится на Григория Фомича, мама только глянет на нее пристально, и Екатерина Викторовна мигом в себя придет! Я слышала, как она однажды говорила в кухне Григорию Фомичу:
— Слушай, что такое в Надежде Владимировне есть, а?.. Вот и одногодки мы с ней, а я ее иначе, как по имени-отчеству, и назвать не могу.
— Знаешь, Катенька, — ласково и негромко ответил он, — трудную жизнь Надежда Владимировна прожила. А ты ведь, если по совести, как сыр в масле за моей спиной каталась.
— Понимаешь, Гриша, вот ты и дивизией командовал, а я тебя ни капельки не боюсь!
— А Надежду Владимировну боишься, что ли? — засмеялся он.
— Знаешь, — как-то протяжно, задумчиво ответила она, — а ведь есть в ее аскетизме что-то чрезмерное, да? Илье отказала, и вообще какая-то выпрямленная, да?..
И Григорий Фомич долго молчал:
— Это от профессии учителя у нее, возможно… — проговорил наконец. — Ученики ведь разные, с ними без строгости нельзя. — И вздохнул, будто решился: — А вообще есть у Нади некоторая однобокость. Даже ограниченность, но ведь это необходимо в жизни, так? А напряженность и натянутость у нее, как ты выразилась, от постоянной целеустремленности.
— Возможно…
Почему я этот случай вспомнила?! Есть в нем что-то по отношению к маме… Что-то не совсем такое, какое должно быть… И почему мне сейчас ее чуточку жалко?
Нет, так нельзя, совсем с ума сошла! Да какое я вообще имею право вот так со стороны, почти как чужая, думать о маме?!
Мама всегда говорит:
— Правила общежития — та же таблица умножения: ее ведь не обманешь, не перехитришь, ей просто следовать надо и — все.
Так, например, я поначалу забывала постель за собой убирать: это казалось мне мелочью по сравнению с тем, что в школу надо идти. Кинулась, помню, к столу, чуть сполоснув лицо и руки. А на столе уже дымился кофейник и лежали бутерброды с колбасой. А мама так это спокойно сказала:
— Нехорошо, Лена, грязными руками есть.
— Я же мыла!
— Смотри-ка: и здесь грязь осталась, и вот здесь… Нет, помой уж как следует, не ленись, дружок.
Хоть в животе у меня и сосало, но я снова пошла в ванную, вымыла лицо и руки как следует. Взгромоздилась за стол, а мама опять говорит: