Во имя Чести и России

– Ты знаешь, я сам подчас думаю, что мертвые годы не напрасно прошли для меня и даже какую-то пользу принесли… Мы в Петербурге боролись за народ, не зная его… А на каторге столкнулись с ним лицом к лицу. И лицо это поглядело на нас вначале с издевкой: что, мол, были баре, а теперь похуже нашего брата сделались? А потом свыклись, притерлись друг к другу… Вначале я видел перед собой лишь разбойников… Но, проведя с ними бок о бок четыре года, отличил в них, наконец, людей. Среди них есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото! Я сжился с ними и потому знаю их порядочно… Только на каторге я и смог узнать хорошо русский народ, так хорошо, как не многие знают… Нет, эти года не прошли для меня бесплодно! Видимо, так нужно было! Сказано ведь – «не оживет, аще не умрет». Быть может, мне было суждено пройти испытание «мертвым домом» с тем, чтобы теперь воскреснуть…

Хоть и давно не виделся Никольский с товарищем по Инженерному училищу, хоть и многое разделило их, а не так изменился Достоевский, и не так близорук стал Андрей, чтобы причину затаенной печали и волнения не разгадать.

– Уж ты не влюблен ли, брат?..

И даже ответа не нужно было. Старый друг, как ребенок, никогда лгать и скрытничать не умел. И избегать неприятностей – тоже… Столько женщин пригожих, так нет же, надо было полюбить жену какого-то местного пьяницы-чиновника, мать малолетнего сына… Само собой, пьяница-чиновник – чудесной души человек, только слабый и несчастный, а она – величайшая страдалица с ангельскою душой…

– Такое изумительное создание в такой грязи… Как это несправедливо! Она так страдает, так страдает! Если б я только хоть чем-нибудь мог помочь ей! Вот, когда нестерпимым делается мое бесправное положение! Как ей возможно связать судьбу с бывшим каторжником, человеком, у которого за душой ничего!

– Она его за муки полюбила, а он ее… То бишь наоборот в твоем случае.

– Опять твои остроты!

– Нет-нет, больше никаких острот, – Андрей махнул рукой. – И самого меня околдовали глаза одной сирены молодой…

– Ты стал писать стихи? – удивился Федор Михайлович.

– Боже упаси. Это друг нашего семейства г-н Апраксин сочинил когда-то… Только я, кроме этих двух строк, ничего не помню. Ты знаешь, что поэзия не моя стихия.

– И кто же твоя сирена?

– Неважно, брат… Я оказался скверным охотником, а посему этой сирене уже никогда не быть моей. Пусть же будет счастлива и не поминает меня недобрым словом за мою непроходимую глупость.

Подняли бокалы за сирен, а затем Андрей слушал декламацию пушкинских стихов в исполнении своего друга. Впрочем, даже Пушкин не восхищал его души. Музыка и поэзия были недоступны абсолютно отсутствующему слуху инженер-капитана, для которого высшей поэзией было строительство укреплений или же иных объектов…

– Попрошу отца, чтобы ходатайствовал за тебя перед Государем! Я в этих диких краях прижился и полюбил их больше всех европейских столиц вместе взятых, а тебе в Петербург надо или в Москву. Писать, работать… Какой из тебя, ей-Богу, солдат: ни Богу свечка, ни черту кочерга.

– Был бы тебе весьма признателен. И впрямь сил нет, как хочется вырваться отсюда!

Возвращаясь обратно, Никольский угодил в метель. И страшна, и чУдна такая погода! Страшно, так как можно ненароком сбиться с пути и пропасть не за грош. Но и чУдно же, чУдно от вида этой снежной круговерти… А лучше еще, когда она стихает, и насколько хватает глаз вокруг – одна лишь белоснежная равнина, самоцветными огнями переливающаяся.

Лошадям по таким сугробам ни за что не пройти, а собачья упряжка бежит проворно. Пожалуй, и веселей мчаться на ней, чем на привычных тройках. Инорядь задремлешь, по ровному насту летя, но и встряхнешься тут же – так и замерзнуть недолго.

«Вряд ли я еще напишу Вам когда-либо, а потому не осудите меня, Аделаида Яковлевна, за дерзость. Третий год жгут меня слова, которые я, глупец, не сказал Вам. И пусть они уже ничего не могут изменить для нас, но я напишу их Вам теперь один-единственный раз… Я люблю вас, Аделаида Яковлевна! Люблю всем сердцем, из которого не смог изгнать Вас, хотя и пытался. Один глупейший человек думал, что любовь – это выдумка поэтов, пока не встретил ту, что смогла обратить в поэта его самого. Этот человек я. Я не умею писать стихов, но, когда я работаю над чем-то важным, то вспоминаю Вас, и Ваш любезный образ вдохновляет меня. Чем больше проходит дней с нашей разлуки, тем сильнее я люблю Вас. Не корите меня за то и знайте, что если когда-нибудь Вам что-то будет нужно, то я всегда готов служить Вам самым преданным и почтительным образом».

Ну, вот, и Николаевск наконец-то. Прямо на ходу соскочив с саней, поспешил Андрей к Василию Степановичу – доложиться о благополучном возвращении. Адмирал встретил его отчего-то с удивлением:

– Никольский? А я не ждал вас нынче.

– Как же? Ведь сегодня последний день моего отпуска…

– Постой-постой, вы заезжали ли к себе?

– Никак нет, прямо с дороги к вам!