Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Несомненно, именно в Палм-Бич мама и папа были наиболее откровенно ласковы и привязаны друг к другу. Я слышала, как он окликал ее, проверяя, чем она занята, или мама встречала его, когда он нес ей чай со льдом на подносе. «Бруна! Dove sei? Vuoi qualcosa?»[48] — кричал он, и на несколько драгоценных мгновений я получала возможность насладиться этим редким чувством: мы находимся все вместе под одной крышей.

Я оценила это лишь намного позднее, но всякий раз, думая о том времени, которое мы провели там, теперь осознаю, что это были лучшие годы нашей жизни.

Глава 15 Возвращение в Рим

Дом — понятие, которое не всегда легко укладывалось у меня в голове. Мне, постоянно жившей в движении, потребовалось немало времени, чтобы понять, что дом там, где я его создаю.

«Домом» моего отца была Флоренция, а затем Рим, где он женился и завел детей еще до встречи с моей матерью. Мама всегда считала своим «домом» Рим, но потом отправилась жить в Лондон — причем дважды, — а потом был Беркшир, где она отчаянно пыталась создать собственный «дом». Флорида стала нашим общим домом, а позднее мы обрели его в Нью-Йорке, хотя маме город никогда не нравился так, как папе. «Я всегда скучала там, и у меня было слишком много свободного времени, — жаловалась она. — Единственное, чем я занималась в Нью-Йорке, — это бродила по „Блумингсдейлу“ и „Саксу“ на Пятой авеню, покупая вещи, которые не особо были нужны. С тех пор терпеть не могу универсальные магазины!»

К своим десяти годам я то и дело курсировала между Англией и Италией, никогда не задерживаясь на одном месте подолгу: стоило только немного обжиться, как уже надо было собирать чемоданы и пускаться в путь. Я проводила по месяцу в год в Америке, а на летние каникулы ездила на итальянское побережье. В школе-пансионе, где были Би и мои подруги, определенно присутствовало ощущение «домашности». Дольше всего я жила в Беркшире, так что, полагаю, там и был мой настоящий дом. Действительно, когда я думаю о «доме» своего детства, именно Беркшир вспоминается прежде всего.

И вот однажды в одну из суббот в 1973 году это чувство привычности было уничтожено навсегда. Когда я вернулась домой на выходные, мать усадила меня рядом и объявила:

— Мы переезжаем!

Я только судорожно вздохнула.

— Мы возвращаемся в Рим, — уточнила мама.

Я едва могла поверить своим ушам. Сердце бешено забилось у меня в груди, голова пошла кругом. Она срывала меня с мест, которые я любила, без всяких объяснений! Но я-то знала, что расспрашивать ее бесполезно. Возражение любому ее решению всегда заканчивалось слезами, так что дальнейшие разговоры были напрасными. Кроме того, не думаю, что кто-нибудь стал бы обращать на мои слова хоть сколько-нибудь значимое внимание.

При всем при том я не могла притвориться, что сердце мое не разбито. Это был последний раз, когда я позволила себе расстроиться из-за переезда в другое место. В результате постоянных перемещений я перестала чувствовать особую привязанность к любой определенной точке на карте мира и теперь могу менять одну страну на другую, не поднимая по этому поводу шума. В общем, стала настоящей цыганкой.

Что стало причиной этого последнего переезда, мне довелось узнать спустя много лет, когда сама стала взрослой женщиной. К моему большому удивлению, все началось с маляра, нанятого для ремонта дома. Когда мой отец случайно нашел фотографию матери в одежде этого мужчины, он сразу же заподозрил, что между ними существует любовная связь. Он в неистовстве набросился на нее, когда она приехала домой после похода по магазинам, с криками:

— Что это ты себе позволяешь?!

Она заикнулась было о своей невиновности, но увидела ярость в его глазах.

Уронив пакеты с покупками, она с воплями бросилась бежать от него, а он погнался за ней и стал хлестать по щекам.

Остановился он только тогда, когда вспомнил похожий инцидент с маминым братом и осознал, что, возможно, зашел слишком далеко.

В конце концов отец взял себя в руки настолько, чтобы мама смогла уверить его, что ничего такого между ними не было. Казалось, он принял ее ответ на веру и улетел в Нью-Йорк — или, по крайней мере, так он ей сказал. Не предупредив мою мать, он отменил вылет и тайно остановился в местном отеле. Посреди ночи он прокрался в дом, чтобы застать ее в постели с любовником, а вместо этого с удивлением обнаружил ее безмятежно спящей в постели — в одиночестве. Она, вздрогнув, проснулась, зажгла свет и увидела, что он стоит над ней с пристыженным выражением лица.

— Бруна, ангел мой, perdonami, прости меня! — проговорил он извиняющимся тоном. — Мне следовало доверять тебе. Ti prego![49] — умолял он.

Моя мать была ошеломлена его необузданной ревностью.

— Чем я могу загладить свою вину перед тобой? — умоляюще продолжал он, видя ее потрясение. — Проси меня о чем угодно — о чем хочешь!